Теперь в голосе заслуженной учительницы звучало что-то детское, напоминающее школьников.

— Вот против последнего не возражаю! — сказал Венецкий. — По нашему бефайеру давно веревка плачет!

— Как вы сказали? Фрайеру?…

— «Гитлер — бефрайер» — «Гитлер — освободитель» — так пишут на его портретах… Немцы «освобождают» города и страны от коммунистов, а советские войска в свою очередь, тоже «освобождают» эти же самые города от фашистов. В результате взаимных освобождений от освобожденных остаются одни воспоминания… Знаете, я вчера вот этот учебник древней истории перечитывал — ассирийские цари писали на своих памятниках: «Я покорил столько-то народов. Я разорил столько-то городов. Я взял столько-то тысяч рабов. Я перебил столько-то тысяч непокорных!»… А вот современные поработители заявляют: «Я освободил! Я спас!»… Нет у них древне-ассирийской правдивости, чтоб назваться теми, кто они есть на самом деле, вот и величают сами себя освободителями!..

— Хватит вам спорить, а то еще поссоритесь! — вмешалась Лена. — Суп готов, садитесь обедать!

Козловская молча села за стол и стала есть щавелевый суп. В конце более чем скромного обеда она спросила:

— Леночка, как вы сумели подкопаться в этот подвал?

— Это случайно! Еще до прихода немцев мы с Марусей рыли там окопы и обнаружили яму в подвале, а теперь эта лазейка пригодилась.

— Но ведь вы могли попасться?

— И сейчас еще можем!.. Мы засыпали следы табаком, немец, с которым любезничала Маруся, кажется, ничего не видал, но ручаться ни за что нельзя… Вас сейчас ищут по всей Липне, могут и сюда придти, хотя пока непохоже…

Лена говорила спокойным, беззаботным тоном, как будто речь шла о погоде.

— Но если меня найдут, вас могут обвинить? — тревожно спросила Евдокия Николаевна.

— В укрывательстве беглой партизанки? Конечно, могут, и не без оснований!

— И что тогда?

— А кто их знает? Могут вздернуть, могут расстрелять, а то еще что-нибудь придумают…

Козловская вскочила.

— Я тогда уйду! Я постараюсь уйти!.. Я должна уйти!.. Я не могу, не имею права вас подводить!..

— Сидите смирно! — Венецкий положил ей руки на плечи и с силой посадил обратно на стул. — Придти сюда, конечно, могут, но это мало вероятно: квартира бургомистра — одно из самых безопасных мест… А, если вы пойдете сегодня, вас поймают сразу, из города вы не выйдете: сейчас везде усиленные патрули, и немцы, и русские полицейские… А вас вся Липня знает, да еще этот фонарь сильно подозрителен! — он указал на кровоподтек у нее под глазом.

— Это Лисенков меня ударил…

— Этого мерзавца тоже веревка ждет — не дождется! А сейчас он особенно зол, потому что вы от него ускользнули…

— Но что же мне делать? — спросила Евдокия Николаевна.

— Сидите здесь и никуда носа не показывайте!.. Леночка не для того под фундаменты лазала, чтоб вас опять посадили!.. Мы дело начали, мы и кончим!.. Пока надо подождать, а когда вас перестанут искать, мы сами вас переправим к вашим.

— Переправите к нашим?

— Да! Крайсландвирт выдает старостам зерно на посев. На днях должне приехать за этим зерном Моховский староста Гнутов… Ему верить можно, он не Лисенкову чета!.. С ним отправим вас в Мохово, а там и ваш штаб рядышком — Вороний Мох!..

На следующий день пришла Маруся.

— Поповна, я не к тебе, я к Евдокии Николаевне! Где она у тебя?

— На чердаке! Не хочет слезать, чтоб ее кто-нибудь не увидел.

— Это правильно!.. Я полезу к ней!..

Маруся влезла на чердак.

— Евдокия Николаевна! Здравствуйте!

Козловская, которая лежала в своем углу и дремала, услыхав этот звонкий голос, вздрогнула и приподнялась.

— Кто это?… Маруся, милая, это вы?… Как я рада, что вы пришли!.. Значит, вам удалось благополучно пройти?… Я боялась, что вас арестовал тот немец, жандарм…

Маруся рассмеялась.

— Тот немец был вовсе не жандарм, а из зенитной части и совсем не страшный!.. И с какой стати меня будут арестовывать? Я — переводчица Крайсландвирта, человек, уважаемый всеми национальностями!.. Да вообще, Евдокия Николаевна, вы там сидите в своем лесу и совсем превратно понимаете, как мы тут живем. Вам кажется, что нас немцы живьем грызут, а они вовсе неплохие люди, с ними кашу сварить можно!..

Евдокия Николаевна опустила голову, и плечи, и руки, как будто на нее легла непосильная тяжесть.

— Неплохие люди! — прошептала она горько. — Враги нашей родины — неплохие люди!.. И вы можете это говорить, Маруся!.. Они вторглись на нашу родную землю, они отняли у нас нашу счастливую жизнь — а вы еще с ними «кашу варить» собираетесь!.. Это враги!.. Их надо уничтожать всеми средствами, пока ни одного не останется на нашей советской земле!.. Я их видела на допросе, этих ваших «неплохих людей»! Это изверги!..

— Евдокия Николаевна, милая! Нельзя же по нескольким мерзавцам, которых потому и взяли в жандармерию, что они мерзавцы, судить о всех немцах вообще! Ведь и среди русских, и среди всех национальностей есть мерзавцы! А большинство немцев такие же люди, как мы… Но нельзя же требовать, чтоб они вас, партизан, очень любили, когда вы им все время вредите из-за угла!..

— И будем вредить! Будем вредить, чем только можем! — воскликнула Евдокия Николаевна, и глаза ее засверкали жгучей ненавистью, которая казалась странной и неуместной на лице этой добрейшей из добрых женщин.

Она выпрямилась и крепко схватила Марусю за руку.

— Маруся! Ведь вы комсомолка! Вспомните свой комсомольский долг! — заговорила она вдохновенно. — Я от имени партии говорю вам! Идемте к нам в лес!.. Будем бороться за советскую власть!.. Вы искупите перед родиной свою измену!..

Маруся нахмурилась.

— Я вас очень люблю, Евдокия Николаевна! — сказала она. — Вам лично я всегда помогу, если будет нужно, и другим хорошим людям тоже… Но к вам в лес я не пойду!.. И уничтожать никого не буду!.. Вы так крепко верите в свою правоту, что готовы уничтожать виноватого и не виноватого!.. А у меня нет такой уверенности…. и вашей — не обижайтесь — фанатичной ненависти к немцам у меня тоже нет, вероятно, потому, что я их знаю лучше, чем вы… И я к вам не пойду!..

Наступило неловкое молчание.

— Полезу-ка я вниз! — сказала Маруся. Ведь я на минутку пришла… Вот вам от мамы…

Она поставила около матраса мисочку со студнем и положила пучек мелкой ранней редиски и две лепешки.

— До свидания!..

Козловская не ответила. Они расстались людьми разных миров.

Последующие дни Евдокия Николаевна почти безвыходно сидела на чердаке: с одной стороны, она опасалась подвести своих спасителей, а с другой, когда она поняла, что эти люди совершенно чужды ей по убеждениям и очень далеки от партизанской деятельности, ей было трудно снова вступать с ними в разговоры. И она сидела на чердаке, стараясь не шуметь и ничем не выдавать своего присутствия.

До приезда Гнутова пришлось ждать целых четыре дня.

Подлинных виновников побега арестованной партизанки никто не заподозрил: решили, что она сама нашла выход в старый окоп. Ее искали по всему городу, но обыскать дом бургомистра ни жандармскому хауптману, ни Лисенкову в голову не пришло.

На третий день поиски прекратили, предполагая, что беглянка давно скрылась из города. Был только развешен по всем углам новый громовой указ, грозивший расстрелом все укрывателям партизан.

Случилось так, что в жандармерии испортилась пищущая машинка, а русской машинки у них вообще не было, и этот приказ принесли в Крайсландвирт с просьбой перепечатать в возможно большем количестве экземпляров.

Русский текст печатала Сомова, а немецкий с особенным удовольствием отщелкала Маруся, и она же принесла несколько экземпляров Венецкому.

— Вот вам, Николай Сергеевич, новый «вирд эршоссен», — проговорила она с еле скрываемым торжеством, и в ее глазах так и прыгали искорки смеха. — Надо будет разослать его всем старостам, чтоб не прятали партизан, а то говорят, что некоторые бургомистры — деревенские, конечно — занимаются такими делами!..