Николай закрыл за гостем дверь и вернулся в комнату. Он подошел к сидевшей у стола Лене, взял ее руку и, неожиданно для себя самого, тоже поцеловал.

Лена вспыхнула и заставила себя рассмеяться.

— И ты уже записался в старорежимную аристократию? И в твоем «кругу» так принято?

— А что, этому барону можно, а мне нельзя? Неужели я совсем не гожусь в старорежимную аристократию?

Его голос слегка дрогнул: ему трудно было обращать в шутку то, что для него давно уже не было шуткой.

— Годишься, годишься, господин губернатор! Еще в рыцари тебя надо посвятить, а я буду твоей дамой сердца!..

В конце января в Липне начались ежедневные метели: снег и ветер, ветер и снег каждый день.

На всех улицах города и пригородных дорогах собрались огромные сугробы, в которые люди проваливались выше колена. Движение машин прекратилось совершенно.

И вот в одно морозное и метельное утро по всем домам пошли немецкие солдаты и стали выгонять на расчистку снега все население города. Выгоняли со скандалами, с криками. Люди, среди которых было немало больных и ослабевших от плохого питания, прятались, скрывались от немцев.

Но все же, на работу вышла с лопатами огромная армия. Даже не верилось, что в опустошенной Липне живет так много народа.

Счастливцев, имеющих добротную, теплую одежду и обувь, было мало. Большинство ходило в лохмотьях, в слишком легких одеждах, в лаптях, в рваных и разнопарных сапогах и валенках.

Немцы заставили счищать снег на дорогах до самой земли. За день было расчищено несколько главных улицв самой Липне и несколько участков дорог на подходе к городу.

Когда стемнело, народ распустили «нах хаузе». А ночью задул ветер, поднялась поземка, и к утру все расчищенные дороги снова были заметены мелким рассыпчатым снегом, в котором вязли и буксовали машины немецкой армии.

Людей снова выгнали на дорогу. Эти люди снова расчистили немалую площадь, а к утру ветер и метель уничтожили их труды.

И так пошло изо дня в день.

Установилась странная погода, какой в мирное время в этой местности никогда не бывало, по крайней мере, никто из старожилов такого не помнил.

С утра бывал жестокий мороз и яркое ослепительное солнце, за несколько дней покрывшее лица всех снегочистов темно-бронзовым, почти тропическим загаром и превратившее их с виду не то в индусов, не то в малайцев.

К заходу солнца поднимался легкий ветерок, и начинала мести поземка.

К полуночи уже завывал ветер, несущий тучи снега.

К рассвету — мела метель, наворачивая сугробы. А после рассвета — снова жгучий мороз и яркое солнце.

По краям дорог росли в вышину горы затвердевшего, слежавшегося снега; местами они были выше человеческого роста.

А в середину почти каждую ночь, как в насмешку, ветер надувал с полей и огородов новый снег — мягкий, пушистый, рассыпчатый, в котором можно было увязнуть выше пояса.

Немцы ругались, зябли, выворачивали и натягивали на уши свои неприспособленные к климату пилотки, поддевали самые невозможные одежды под свои ветерком подбитые шинели и кляли на чем свет стоит Руссланд, русскую зиму и русские дороги.

Русские тоже ругались, ходили не по дорогам, а по верху, по выброшенному снегу, который был значительно тверже, и кляли непонятливых немцев, которые, вместо того, чтобы накатать, как всегда делалось со времен отцов и праотцов, сверху по снегу твердую санную дорогу, упрямо заставляли ежедневно ворошить и расковыривать этот снег, и счищать его до самой промерзлой земли, которая также упрямо почти ежедневно обратно пряталась под пушистое снеговое одеяло.

На Базарной улице стоял небольшой домик — как почти все дома в Липне, деревянный, деревом крытый, серенький.

Принадлежал он заготовителю скота Кафтаненкову Ивану Лукичу, который жил в нем с большой семьей: у него была жена Марья Игнатьевна, сестра жены Надя, в сорок первом окончившая школу, пятеро детей, из которых старший одну зиму ходил в первый класс, а младший родился за месяц до начала войны, и девяностолетняя полуслепая Семеновна, бабушка его жены.

Вся эта орава помещалась в одной комнате и кухне, из которых состоял домик.

Иван Лукич был неплохой и очень честный человек, толковый и старательный работник; он очень гордился тем, что он член партии и никогда не пропускал случая поставить собеседника в известность об этом факте.

Он очень любил выступать на собраниях и никогда не укладывался в регламент. В работе он не считался ни со временем, ни с погодой, постоянно ездил, а чаще — ходил, по командировкам, и его участок почти каждый год первым в районе выполнял план мясозаготовок.

Но при всех достоинствах Ивана Лукича, была у него одна слабость, о которой хорошо знали соседи и сослуживцы, и немало горевала Игнатьевна: стоило ему выпить сто грамм, как он уже не мог оторваться от водки, припивал все деньги, залезал в долги, делал прогулы и бывал во хмелю буен и драчлив.

Но случалось это с ним нечасто, а после строгих правительственных указов о прогулах — совсем прекратилось.

Когда началась война, он, как и множество других, был призван в армию, и вся забота о семье легла на плечи жены и свояченицы.

Во время первой оккупации города немцами, а также при кратковременном возврате руских, обе сестры усиленно таскали в свое гнездо то продукты из складов и магазинов, то спирт с завода, а иногда и кое-какие вещи из брошенных квартир, копали картошку везде, где она только росла, не спрашивая, кто ее посадил — и теперь, зимой, когда уже многие голодали, эта семья сидела в своей хатке, сравнительно неплохо обеспеченная.

Кафтаненков попал в плен. Невдалеке от страшного Бахметьевского лагеря ему удалось бежать, и в начале декабря один мужик, приехавший в Липню на мельницу, привез от него Игнатьевне весточку; Иван Лукич писал, что он находится в Мглинковском районе, в деревне Петраково, и вскоре придет в Липню.

Марья Игнатьевна стала ждать мужа домой, ждала декабрь, ждала январь, а когда город оказался в партизанском окружении — перестала ждать, думая, что теперь его в Липню не пропустят.

Тут-то он и заявился.

Он пришел рано утром, до рассвета, пробрался задами и огородами, строго-настрого приказал своим никому не говорить о его приходе, расспрашивал о всех новостях и особенно интересовался, много ли в городе немцев, какие роды оружия, и на каких улицах они расположены.

Игнатьевна не знала, куда посадить дорогого гостя, чем его угостить и, забыв на радостях про его слабость, вытащила из подпола заветный трехлитровый битон со спиртом.

Через час, когда уровень жидкости в битоне значительно понизился, Иван Лукич заплетающимся языком сообщил жене и свояченице, что он коммунист, что он партизан, что он пришел сюда в разведку, что скоро в Липню придут партизаны, и тогда уже они расправятся по-свойски с фашистами и с изменниками родины…

Жена слушала его одним ухом, не зная, чему верить, чему нет, поддакивала и нетерпеливо ожидала той минуты, когда ее супруг свалится на стол, или под стол, и захрапит, чтобы тогда стащить его на постель и уложить спать…

В самый разгар пьяных разглагольствований Ивана Лукича явились незванные гости.

— Раус!.. Алле раус!.. Шнее путцен!.. Шнелль! Шнель! — выкрикивал пожилой немец в коричневой шинели с красной повязкой на рукаве (эту форму носила ведавшая дорожными работами организация ТОДТ).

Предшествующие дни немы миловали Кафтаненчиху из-за ее оравы детей и разрешали оставаться дома; на снег из их семьи ходила одна шестнадцатилетняя Надя.

И сегодня, услыхав голос немца, девушка поспешно начала одеваться.

Но немец увидал самого хозяина дома, сидящего за столом, и направился к нему.

— Пан!.. Пан! Ауфштеен!.. Шнее путцен!.. Арбайтен!.. — говорил он, тряся Ивана Лукича за плечо.

Тут произошло непредвиденное.

Кафтаненков, пошатывась, поднялся из-за стола, бессмысленно поглядел на немца, не понимая, чего этот незнакомый человек к нему пристал; потом глаза его остановились на нарукавной повязке со свастикой и внезапно налились кровью… рука потянулась в задний карман брюк…