Он говорил по-немецки, говорил много таких слов, которые ей были совершенно незнакомы, но она все поняла без исключения…
Хромая, опираясь на костыль, приковылял и сел в сани шеф-агроном Старков; он жил при комендатуре, и его, единственного из русских, немцы забирали с собой.
Вышел с небольшим чемоданом в руках Шварц; лицо его было хмуро.
Увидав своих русских сотрудников, он улыбнулся, пожал всем руки на прощанье и неуверенным тоном сказал, что не надо беспокоиться, что Крайсландвирт уезжает, временно здесь будет другая комендатура, и все будет хорошо.
Но по лицу его было видно, что ему очень досадно бросать и работу, которая только-только вошла в колею, и Липню, к которой он уже привык, и липнинцев, которые к нему привыкли и уже считали своим человеком.
Он сел в сани и уткнул лицо в поднятый воротник, стараясь закрыться от ветра и мелкого, колючего снега.
Одни за другими сани выехали на улицу.
Эрвин продолжал стоять около Маруси, не выпуская ее руки, и все обещал непременно вернуться в Липню, и только, когда Раудер резко окликнул его, побежал вдогонку и вскочил в задние сани на ходу.
Через несколько минут весь обоз скрылся, потонув в густой метели.
Представители оккупационной власти уехали из оккупированного города.
В течение трех месяцев эти люди приводили в порядок жизнь городка, разоренного тремя фронтами, их уже знали, к ним привыкли, им доверяли…
И вдруг такой неожиданный отъезд, похожий на бегство.
Немцы уехали, но их русские помощники остались, и остались в самом нелепом положении…
Бургомистр медленно пошел в дом, за ним последовали все остальные.
В Крайсландвиртовской канцелярии был разгром: видимо, отъезжающие искали здесь какие-то документы.
— Николай Сергеич! Я домой схожу, а то боюсь, как бы там чего не случилось? — обратилась к Венецкому Клавдия Ивановна.
Бургомистр молча кивнул головой.
— А мне можно? — спросила Таня. — Я после обеда приду…
— И я домой схожу, Сергеич! — сказал агроном Ваня Корбанков.
Венецкий никого не задерживал.
Лена, не умевшая сидеть без дела, принялась собирать и разбирать разбросанные документы; Маруся села за стол, сложила руки и сидела молча неподвижно.
Вскоре в здании комендатуры они остались втроем, остальные разошлись.
— Лена! — проговорил Венецкий. — Побудь здесь, пожалуйста, пока я приду: я схожу на мельницу, на электростанцию, вообще всюду пройду — мне надо знать, что в городе делается…
Он ушел, чувствуя, что оборвалась какая-то невидимая связь, на которой держалось всеобщее спокойствие, что все, с трудом созданное, висит на волоске и вот-вот оборвется, и тогда начнется полная анархия…
В здании средней школы, на которой красовались три вывески: «Ортскоммандатур», «Крайсвиртшафт» и «Городское управление», остались только верные подружки Лена Соловьева и Маруся Макова.
Лена, которая всегда в таких случаях старалась чем-нибудь заняться, педантично сортировала брошенные документы; Маруся ни к чему пальцем не притронулась и сидела, задумавшись.
— А ведь Пузенчиха-то сегодня даже не показалась! Видно, еще дома что-нибудь пронюхала! — прервала она, наконец, молчание.
— Остальные тоже постарались смотаться! — отозвалась Лена. — Каждый считает, что в такое неопределенное время лучше находиться у себя дома, чем в комендатуре без комендантов.
— Может быть, и нам с тобой лучше уйти?
— Николай попросил меня подождать его здесь, и я подожду, а ты как хочешь, — твердо сказала Лена.
— Ну, и я с тобой. Пропадать, так вместе!..
Они помолчали.
Маруся подняла с полу немецкую газету, достала словарь и принялась разбирать.
— Ничего не понимаю, почему они всполошились? — проговорила она наконец. — Вот позавчерашняя газета — черным по белому: фронт около Москвы…. Тут про бои под Можайском… Не может же за один день фронт сюда перескочить!.. И все было тихо, ни стрельбы, ни бомбежек…
— Посмотрим — увидим!..
— А ну тебя, поповна!.. Будто я не понимаю, что ты только передо мной храбришься, а у самой на сердце кошки скребут…
* * *
Венецкий шел по заснеженным улицам, которые в этот день были особенно пусты, хотя метель стихла. Беспокойство носилось в воздухе. Несколько раз ему навстречу из дверей и калиток выглядывали настороженные, встревоженные лица, и опять пряталаись за дверями и калитками.
Около второго угла его нагнал Володя Белкин.
— Сергеич! Что же теперь делать будем?… Коменданты-то наши уехали…
Венецкий остановился и сурово сказал:
— Коменданты уехали, так и вы все за ними врассыпную? Прежде всего нужно порядок сохранить, независимо от того, здесь коменданты или нет… Идем со мной…
— Куда?
— Пойдем на мельницу, на пекарню… Всюду пойдем, куда надо будет… А то, из-за того, что трем немцам вздумалось уехать из Липни, решили, что весь свет перевернулся…
Володя недоверчиво поглядывал на бургомистра, внимательно прислушивался к его голосу и никак не мого понять, на самом деле тот совершенно спокоен или притворяется?… — Венецкий улыбался, лицо его было непроницаемо, голос ровен и звучен, как всегда, даже, пожалуй, чуть звучнее обычного…
И Володя, который не видел, как всего полчаса тому назад этот самый бургомистр, Николай Сергеевич Венецкий, не смог, да и не пробовал удержать на месте разбегавшихся по домам служащих комендатуры, вздохнул с облегчением:
— Значит, все это выдумки, Сергеич! — сказал он. — А к нам сегодня ни свет ни заря соседка прибежала и говорит: красные пришли!..
— Красные пришли? А ты географию учил когда-нибудь? Вчера красные были около Москвы, а сегодня оказались в Липне? Сразу, без боев, без бомбежек, без единого выстрела — взяли и пришли?… Разве так бывает?
Володя смутился.
— Да нет, конечно, это просто так, врут люди… А моя мать в меня вцепилась: не пущу, говорит, в комендатуру!.. Вас все ругала, что вы меня уговорили пойти в полицаи… Говорит: теперь тебя красные расстреляют!.. Зачем лез в полицаи?…
Разговаривая, они подошли в мельнице.
Обычной очереди из возов помольщиков сегодня здесь не было. Только у входа толпились человек двенадцать каких-то баб и о чем-то шумно спорили с мельником.
Увидев бургомистра, женщины кинулись уходить, а мельник пошел к нему навстречу.
— Сергеич!.. Что делать? От баб отбою нет: муку требуют…
— Какую муку?
— Да обыкновенную… Гарнцевый сбор, значит… Они говорят: красные подходят, так чтоб я муку людям раздал, а то все равно пропадет… Чуть меня не поколотили… Одна кричит: ты красным хлеб берегешь!.. Другая: немцам берегешь!.. Никакой управы на них нет…
— Никому хлеба не давать! — резко сказал бургомистр. — Для них же хлеб бережем, а не для немцев и не для красных!..
Подошел Федор Егоренков, чайная которого сегодня почти рустовала.
— Здравствуйте, Сергеич! Ну, и приготовили нам партизаны подарочек на Новый-то год!..
Венецкий быстро обернулся.
— Партизаны?
Это слово, от которого повеяло наполеоновской кампанией и гражданской войной, объяснило многое.
— Кто вам рассказал про партизан?
— А помольщики, — ответил Егоренков. — Они у меня в чайной сидят; их партизаны по дороге остановили, хлеб отобрали, и лошадей с санями, а самих пустили… Ну, кто по домам пешком пошел, а эти двое дальние, так они в Липню вернулись… Сидят теперь, попутчиков дожидаются, только вряд ли дождутся: кто теперь поедет в такое-то время?
Николай Сергеевич быстрыми шагами пошел в чайную.
Там два мужика в лаптях и армяках, один — лет сорока, высокий, рыжеватый, другой — маленький, сухой старичок, пили горячий чай.
Они подтвердили слова Егоренкова и охотно рассказали все подробности.
— Выехали мы, значит, еще затемно, — говорил рыжебородый. — Смололи-то мы еще вчера, да припозднились малость, тутотка, значит, в городе заночевали, а утречком — в дорожку… Ну и едем себе возов с десяток…
— По какой дороге? — перебил Венецкий.
