Санпоезд из Нахичевани отправился поздно ночью. Вместо Москвы, как нам говорили, санитарный поезд прибыл в Саратов. С поезда нас погрузили на два парохода, на которых мы плыли до Самары. По пути в Самару один из наших пароходов наскочил на какой-то металлический предмет, которым в пароходе пробило дно носовой части. Скоро нижняя часть парохода стала наполняться водой. Пароход постепенно погружался в воду. Среди раненых на пароходе поднялась паника. Катастрофа произошла ночью. Раненые, находящиеся в нижней части парохода, погибли. Об этом рассказали очевидцы, которым удалось спастись. Это в основном были раненые, которые могли ходить и находились в верхней части парохода. Они были погружены на пароход, который пришел на помощь. Частично погрузили и на наш пароход. Шум не смолкал до самой Самары. Одни говорили: «Нас нарочно всех хотели потопить». В Самару приплыли на третьи сутки. Выгрузили с парохода и поместили в эвакогоспиталь. Всем сменили повязки. На второй или третий день из Самары эвакуировали санпоезд в Оренбург. Из Оренбурга – в Ташкент. В пути следования на наш санпоезд недалеко от Ташкента напала банда басмачей. Остановили поезд, забрали все продукты, медикаменты, белье, обмундирование. Машиниста и помощника машиниста забрали с собой. Так наш поезд простоял до поздней ночи. Утром пришел второй паровоз и подвез санпоезд до первой станции. В Ташкент прибыли на следующей день, к вечеру были в ташкентском госпитале недалеко от Воскресенского базара. Разместили нас на первом этаже. Постельное белье грязное, от матрацев пахло гнилой травой, подушки из свалявшегося хлопка, от которого исходил разложившийся запах падали. Встретили нас очень плохо. На душе у нас стало тревожно, невольно вспомнили человеческое отношение Надежды Николаевны, которая оказывала нам первую медпомощь. По пути в Ташкент, лежа в купе, вспоминали, каким чудом мы остались в живых. «Это все благодаря нашей медсестре Н.Н. За каким чертом везут нас в такую даль?» Медсестра, сидевшая рядом с нами, слушая нас, сказала: «Ташкент, говорят, город хлебный, а в Москве хлеба нет, голод, и поэтому всех раненых направляют сюда».
Госпиталь, в который нас положили, был переполнен разными больными, преимущественно местными больными с самострелами и с другими заболеваниями вплоть до тифозных. Прошло не так много времени, меня освободили от гипсовой повязки. Сняли гипс, ногу положили в металлическую шину и разрешили понемногу ходить на костылях. Мой товарищ по несчастью – бывший командир эскадрона (фамилию не помню) конной бригады тов. Книги. После третьей перевязки он почувствовал себя плохо. Он был ранен в правую руку и левую ногу. Лицо у него сделалось бледное, я спросил: «Что с тобой?» Он сказал: «Мне сделали во время перевязки укол, чтобы не так было больно, боль усилилась. Дежурный сказал, надо терпеть». На следующее утро унесли в перевязочную, и больше я его не видел. Сестра сказала, что он отправлен в палату для тяжелобольных. Я всяческими путями старался узнать, что же с ним случилось, но так и не выяснил. В металлической шине я проходил дней пятнадцать, а может, и больше, потом сняли, разрешили понемногу наступать. Из госпиталя тех, у кого зажили раны, немедленно эвакуировали в губернские города, ближайшие к месту жительства. Раны мои заживали хорошо, сращение костей шло нормально – так говорили врачи, но имеется небольшое смещение костей на три-четыре сантиметра. Медсестра нашего хирургического отделения мне говорит: «У вас все хорошо. Вам немного остается здесь быть. Как только закроется рана, мы вас отправим в Москву». Во время очередной перевязки врач хирургического отделения нас осматривал, сказал медсестре, кого подготовить на эвакуирование. «Можно выписывать и Крестьянского, запишите его на следующую комиссию для предварительной подготовки к эвакуации». У меня и моих товарищей сразу повеселело на душе. Да и Гражданская война шла к концу. С поляками война заканчивалась, заключили мир, это мы так думали...
Эвакуационная комиссия заседала через каждые десять дней. На следующей комиссии после осмотра один из присутствующих врачей посмотрел на мое ранение и сказал: «У вас, Данила Никифорович, все хорошо». Показал на меня сестре и сказал, что можно записать на эвакуацию. Прошло не более трех дней, назначенным на эвакуацию необходимо сделать прививку. Прошло время, сестра записала мое местожительство – Москва, фамилию. Я сестре и говорю: «У меня двойная фамилия – Волков-Крестьянский». – «Значит, вы большевик?» На это я ничего ей не ответил. Она сказала: «Будет записано так, как вы прибыли в наш госпиталь». Показывает историю, которая будет приложена к списку на эвакуацию. Кроме истории о ранении, других подтверждающих документов не было. На следующий день во время утреннего обхода дежурный врач попросил сестру готовить больных для эвакуации. После обеденного перерыва нас по одному стали вызывать на перевязку, во время которой делали вливание прямо в рану и туго бинтовали. Перед перевязкой было радостное настроение, сразу что-то пропало, я почувствовал что-то неприятное, почему-то кольнуло в сердце, и так чувствительно оно забилось, стало грустно. После перевязки и вливания я почувствовал – на поверхности раны стала появляться боль и повысилась температура. Дежурная сестра и врач ответили, что это так и должно быть, все утихнет, стали проверять пульс, сестра ставит термометр, температура более 39. Боль все усиливалась. Сняли повязку, я увидел: возле раны получилась опухоль, покрылась сильной краснотой. Все было смазано белой мазью, а в бедро сделали укол, боль утихла. Я быстро уснул. Наутро сестра пришла в палату, стала делать перевязку, сняла старую повязку. На ноге опухоль и краснота увеличивались, вновь смазала мазью и забинтовала, но не так туго, как в первый раз. Боль и температура также продолжались, сделала укол опять в бедро.
И так вместо эвакуации меня отправили в изолятор с высокой температурой. Я спросил врача, что случилось с моей раной. «Ничего нет страшного, – ответил врач, – небольшое рожистое воспаление. Наверно, вы почесали рану, и вот от этого и занесли инфекцию». Мне так стало обидно, что я занес себе инфекцию. Изолятор находился в другом полуподвальном помещении. Как я узнал позже, его называли подвалом смертников, в котором пачками умирали. Мне каждый день в рану вставляли единственный тампон, пропитанный йодом, и мазали йодом место красноты. Нога стала черной. В подвале всегда было темно, слышны одни стоны и писк крыс, которые грызли раненых.
В это время из Москвы в Ташкент прибыла комиссия для расследования восстания в Ташкентских ж.-д. мастерских. И проверки госпиталей, в которых находились раненые. Во главе был комендант Кремля. Мы о комиссии ничего не знали. Комиссия опрашивала раненых из изолятора. Нас перенесли на первый этаж. Комиссия-консилиум. В палате один из раненых меня стал расспрашивать, откуда приехали, мы сказали – из подвального изолятора, из нашего смертника. Я попросил передать комиссии, чтобы она зашла в нашу палату. «Скажите им, здесь раненый из кремлевского отряда Я.М. Свердлова Волков-Крестьянский». Кто был в комиссии, фамилию я не помню. После прихода комиссии было установлено заражение. Немедленно были наложены резиновые жгуты выше раны, стали немедленно готовить к операции. Для спасения жизни оставался один выход – ампутация. От ступни до ранения колена – все почернело и омертвело. Выход оставался один – умереть с ногой или оставаться живым, но без ноги. Решение принял последнее – жить без ноги. Через несколько минут меня перенесли к операционному столу и дали книгу, в которой я должен расписаться, что согласен. В книге написано: «Я, Крестьянский Д.Н., согласен на ампутацию правой ноги выше колена». Я расписался – Д. Волков. Тут же стали давать наркоз. Вдруг приостановился хирург, спросил: «Как вас зовут: Даниил Никифорович? Фамилия Волков?» Вижу, среди них получилось замешательство, спросили: а где же больной Крестьянский? Все затихли в замешательстве. Хирург еще раз меня переспросил. Я также ответил: «Волков», – и добавил: «Крестьянский». Хирург сказал: «У вас двойная фамилия! Да надо так и писать и расписываться в книге через тире». Я подписал – Крестьянский. Он повернул голову к медперсоналу и дал им понять: приступать давать наркоз. Я так нанюхался, что с утра до двух часов ночи не мог пробудиться.
