Проснувшись, открываю глаза, смотрю, все кругом кружится, в голове сильная боль, все мутит. В палате темно, стон раненых, принесенных с операции, стоны не умолкали. Постепенно стал приходить в себя, повертываю с трудом голову. Спросил рядом стоявшую сестру: «Скажите, где я нахожусь?» – «В палате». Закрываю глаза, выпрямляю руки, протягиваю их к ноге, стал ощупывать, так как чувствую, пальцы все шевелятся, но ноги нет, на культю положен тяжелый груз. Хотел его сбросить, но сестра отвела мои руки, сказав, нельзя сбрасывать, это положен песок для растяжения и выпрямления культи и чтобы наложенные швы не расходились. Боль не утихала. Сестра сделала укол, а для сна дала выпить лекарство. И я снова погрузился в сон.

Проснулся среди дня. В окно ярко светило солнце, а песчаный груз давил на мою больную культю. С таким песчаным грузом надо пролежать не менее семи суток, до первой перевязки. Но перевязку пришлось сделать раньше срока, примерно на пятые сутки, так как появилась сильная боль, а повязка вся стала мокрая от кровоподтеков. Во время снятия первой повязки оказалось, что при ампутации неправильно были наложены швы, которые не срастались, расходились. Конечность кости выходила из прорванной кожи. При ампутации ноги кожа была укорочена, а конечность кости удлинена, и получилось оголение костной ткани. Рана не срасталась, получился воспалительный процесс. Врачи были вынуждены назначить вторую срочную операцию для укорачивания кости путем отпиливания. При повторном оперировании врачи расписки на согласие не потребовали, как это было при первой ампутации. Под сильным наркозом – а его было мной принято в короткий срок четыре – сделали вторую операцию. После второй ампутации головные боли были неимоверные, чувствовал себя очень скверно. В душе я был озлоблен на бессердечное отношение к нам, раненым, со стороны врачей, медперсонала. После комиссии, которая обследовала госпиталь, более или менее был налажен порядок. Часть врачей была уволена, но нашему брату-красноармейцу пришлось расплачиваться жизнью...

После второй ампутации, примерно на третьи или четвертые сутки, мои боли стали постепенно забываться. При обходе врач посмотрел повязку и говорит: «Все хорошо». И нервы как будто стали успокаиваться, и отношение как будто к нам изменилось. На восьмые сутки меня взяли на перевязку. Присохшую марлю сестра смочила раствором и так осторожно снимала, что я не почувствовал боли. Хирург сказал: «Теперь все будет хорошо, швы снимать обождем, пусть окрепнут». После этого обхода я почувствовал какую-то облегченность, даже трудно и вспоминать, как нас в то время калечили, мучили тяжелыми операциями. Сколько было пережито! Как только выдержали нервы и хватило терпения!

Палаты госпиталя так осточертели нам, а в голове стали появляться разные мысли. Одна мысль не выходила из ума. Вот если я все же буду выписан из госпиталя, приеду в свою деревню, и что же в ней я буду делать без ноги? На костылях в деревне ужасно плохо прыгать: летом в грязи утонешь, а зимой из снега не вылезешь. Я вспомнил про дядю, брата моей матери, который потерял ногу в японскую войну. Он был тоже ранен под Порт-Артуром и попал в плен к японцам, и там ему отрезали ногу до колена, и я все это видел, как он мучился. Вытесывал из липы он деревяшку, обил войлоком, чтоб было мягко колену, или делал самодельные костыли, для чего выбирал из хвороста прямую березу или осину. Затем раскалывал пополам или из прямой толстой палки в виде косья, верх обматывал тряпкой, чтобы было мягче под мышками. Все это я видел и сейчас вспоминал, как мой дядюшка Андрей мучился, стараясь как бы лучше приспособить деревяшку и костыли. Бывало, придем с двоюродным братом к дядюшке и помогаем ему делать и стругать деревяшки, как бы лучше ему сделать и удобнее ему было ходить. Но деревяшка, как она была, так и оставалась деревяшкой, как бы мы ее не разукрашивали черной краской, а придумать лучшего не смогли. Нога у дяди была отрезана по колено, и то ему было трудно ходить. А у меня отрезали выше колена, осталось всего четырнадцать сантиметров, это очень меня мучило.

Прошло около трех недель. Пришло время снятия швов, раны зарубцевались, швы срослись. Врач хирургического отделения разрешил понемногу ходить. Принесли костыли и постепенно стали приучать стоять и ходить на костылях возле койки. В руках костыли: руки дрожали, нога в колене совершенно отказывалась держать, так и подгибалась, и сильно дрожали руки и нога. Как только я стал на костыли, все во мне затряслось. Голова закружилась, в голове все потемнело. Головокружение продолжалось долгое время, но я все же продолжал тренироваться возле койки, несмотря на все трудности и головокружение. Не обращая внимания на возникшие боли, я учился ходить с помощью костылей. Вскоре у меня под мышками и на ладонях рук от костылей получились сухие мозоли, которые вызывали страшную боль. Много нас было с ампутированными руками и ногами в госпитале. Но мысль, как буду жить, не выходила у меня из головы. И как бы скорей выбраться из госпиталя. Решил твердо: больше не давать и не соглашаться ни на какие вливания и уколы. По ходу лечения раны мои заживали, становилось все в порядке.

Понемногу стал привыкать ходить на костылях. Сначала около койки, потом по палате. Отказался от посторонней помощи нянь. У нас, раненых красноармейцев, была большая заинтересованность почитать газету, книгу, из газет хотелось узнать, что делается на фронтах, как идет Гражданская война и т.д. Но в госпитале не имели и понятия о книгах и тем более о газетах. И лежали мы, как на далеком острове, от всех оторванные, ни с кем не имея связи. Мысли в голове стали вертеться по-другому; в лечении все как будто налаживалось. Но мы, раненые, боялись одного, самого страшного – эпидемического заболевания, которое многим из нас принесло бы большое несчастье. Вот этого мы боялись теперь больше всего. И как-то чувствовалось – недолго оставаться придется в госпитале, если не заболеем чем-либо.

Лечение мое подходило к концу, да и делать с нами нечего как будто стало. Врачи свое дело выполнили! Опять забегали мысли в моей голове. Я снова вспомнил о деревне, где родился и провел свое детство. Уходя на фронт после ранения в мае 1919 г., я оставил в ней стариков: мать и отца, любимую девушку. И живы ли они сейчас? Ведь в то время в деревнях свирепствовал тиф. Я ничего не знал о них, а они обо мне. Ведь сообщить о себе не мог я с мая 1919 г., как ушел из деревни добровольцем в ЧОН при тарусском горвоенкомате. Забыл про мать, отца, у которых я был самый любимый сын. Они обо мне не имели никаких известий. Все время я был на передовой линии фронта, потом был тяжело ранен и даже находился в тяжелом состоянии, прикованный к постели. Эпидемические болезни продолжали свирепствовать!

Я все же заболел тифом. Эти кошмары остались в моей памяти по сей день. Нас возили из города в город, из госпиталя в госпиталь. Я не хотел писать своим, да и не думал остаться в живых. Долгое время думал, следует ли писать о себе! Да о чем и писать было? Хорошего пока ничего не предвиделось, писать о своем тяжелом ранении не хотелось. Не следует писать и о том, вследствие чего я остался без ноги! Для матери это будет второй тяжелый удар. Этим я ей напомню о ее родном брате, о моем дяде, который вернулся из японского плена без ноги. Поэтому решил не расстраивать до тех пор, пока не окрепну и не привыкну ко всем окружающим трудностям. Не раз задумывался, неужели и мне предстоит такая нехорошая скитальческая жизнь, когда я выйду из госпиталя, как у моего дяди. Думаю, нет, этого не должно быть. Хотя впереди предстоят большие трудности, с которыми надо бороться и затратить много сил и труда. Предстоит ожесточенная борьба, чтобы мы жили лучше, чем жил мой дядя и много других инвалидов, вернувшихся с Первой мировой войны, которые ходили на деревяшках собственного изготовления. Решил о себе ничего не сообщать.

Наступил март 1921 г. Ярко, по-весеннему светило солнце. В Ташкенте наступала уже настоящая весна, обильно цвел миндаль, быстро оживала природа, повсюду зеленела трава. В госпитале, в котором мы находились, смертность продолжалась. Умирали в большинстве случаев молодые бойцы, которым еще было бы положено и они должны были жить. В то время мне исполнилось 27 лет. В конце марта или в начале апреля я написал и отослал письмо в Москву на имя тов. Ф.Э. Дзержинского, в котором коротко изложил обо всем со мной случившемся, написал как доброволец и солдат-пулеметчик автобронеотряда им. Я.М. Свердлова ВЦИКа и ВЧК. После отправления письма я стал думать, дойдет ли оно до Москвы, и передадут ли товарищу Ф.Э. Дзержинскому, и каков же последует ответ. Надежды мои оправдались: в один из дней с нянечкой в палату вошел небольшого роста с седенькой бородкой мужчина в накинутом на плечи белом халате. Я сидел на койке, няня показала на меня. В этот момент сестра нас записывала на эвакуацию. Сестра спрашивает, в чем дело. «Ему принесли телеграмму». Вначале я напугался, но спросил, откуда телеграмма. Старичок ответил, что из Москвы: «Велено вручить вам лично, телеграмма оплачена, с обратным ответом прошу расписаться». В тот момент как я был рад, со мной вместе радовались мои товарищи по палате. Медперсонал госпиталя заинтересовался полученной мною телеграммой. Товарищи мне желали скорейшего возвращения в отряд. Просили сообщать день выезда, номер санпоезда.