Наконец шериф изготовился к новым действиям. Оставаясь под прикрытием машины, воззвал к своим людям:

— Выкуривайте его, ребята.

Почти враз сработало пять винтовок, и пять тяжелых гранат пронзили воздух, шлепнули в фасад, по дверям и окнам. Взорвались от удара, выпустили клубы желтого газа, который скопился под крышей веранды, лениво сочась за углы. Несомненно, слезоточивый газ проник частично в дом — через щели в забаррикадированных отверстиях.

Я почти забыл про человека с тыла. Когда же поискал его глазами, то оказалось, что он уже на крыше и ползет к ближайшей трубе, той, что над камином в гостиной. Я вообразил, как бомбы взрываются в камине и в кухонной печке, наполняя дом своим непереносимым духом.

— Дедушка! — опять закричал я, пока тяжелой рукой не заслонило мой рот.

— Я тебя придушу, сыночек, — сказал помощник, — если ты еще разок квакнешь.

Ничего не мог я предпринять. В бессильной ярости смотрел, как человек на крыше склонился над каминной трубой, опустил туда гранату. Пыль, газ и дым плеснули вверх, а тот человек уже перемещался ко второй трубе.

Шериф находился за автомобилем, с любопытством следил, поджидая, что парадная дверь распахнется и старик выберется наружу, закрывая глаза руками. Но не дождался — не знал он моего деда.

Помощник на крыше опустил все свои четыре гранаты и присел в ожидании. Место у него, хоть и открытое солнцу, было вполне безопасное.

Когда языки газа просочились из дома, шериф снова подошел и стал кричать:

— Мистер Воглин, выходите-ка вы лучше. Не стоит дышать этой дрянью, до смерти доведет, коли надышитесь. Прижмите к лицу какую-нибудь тряпку и открывайте дверь. Ну выходите же, мы стрелять не станем. Все будет к полном порядке.

Дверь не открылась. Изнутри не слышалось ни звука. Может, старику удалось не впустить большую часть газа просто благодаря печным заслонкам.

Шериф обождал еще немного, потом сделал шаг, другой, третий к дому, с топором в руке. Остановясь, он снова позвал:

— Мистер Воглин, мы вас ждем. Пожалуйста, выходите же. Очень вредно там оставаться. От этого газа разболеетесь, он, если перебрать его, и до смерти доведет. Слышите меня?

По-прежнему молчание. Шериф почесал лоб, оглянулся, на нас посмотрел мрачно. Глубоко вздохнул — я видел, как поднялась и опустилась его грудная клетка, — и сделал новый шаг к веранде.

Точно как и прежде, в доме сработало ружье, пуля прожгла воздух над головой шерифа и посекла листву на деревьях. Два листочка медленно опускались на землю и не успели преодолеть расстояние от сука до земли, как шериф рванулся назад в укрытие и вновь, прячась за автомобилем, стал советоваться с заместителем.

И опять мы ждали. Пять минут. Десять минут. А солнце продвигалось к зениту, устрашающе жгло, жарило землю и напекало головы. Я посочувствовал человеку на крыше, лишенному тени и опасающемуся спуститься. Но сочувствие к этому поганому хаму напрочь ушло, стоило мне подумать о своем дедушке, о старике, засевшем в ожидании, поглядывающем поверх ружейных стволов, всматривающемся из удушливой темноты — если он еще жив — в яркий свет, бьющий золотым градом по окружающему миру. В поле зрения попадут стоящие тут автомобили; усталые люди, затаившиеся в тени; по-прежнему дрожащие листья тополей, далее — выжженная пустыня, застилаемая волнами текучего зноя, тянущаяся, миля за милей, к любимым и утраченным, недостижимым горам.

Чувствовалось, мой страж расслабился, стал дышать медленней и глубже. Вмиг я вырвался и побежал через двор к дому.

— Остановить мальчишку!

Двое затопали следом за мной, догнали на полпути и оттащили к стене барака. На этот раз, ни словом не обмолвясь, тот помощник применил наручники.

Ждали дальше.

Видимо, не в состоянии выдумать что-либо более подходящее, шериф в конце концов скомандовал дать новый залп слезоточивым газом. Люди выстрелили, гранаты пошли дугой по воздуху и шмякнулись об стену, о двери и оконные ставни, закрыв дом пылью и дымом.

Прежде чем газ рассеялся, шериф вышел из укрытия — храбрый человечишко — и потопал к крыльцу с топором. На полдороге горстка пыли образовалась у его ног, пуля рикошетом от земли пошла вверх. Шериф замер, не сводя глаз с дома, сжимая топор. Снова заговорил карабин, пуля пропела у шерифова плеча. Он повернулся и заковылял назад под кров машин, ругаясь.

— Убей их, дедушка, — раскричался я. — Убей их! Чего ты ждешь? — Почему он стреляет вокруг да около — газ слепит? Меня слепили слезы. Я ворочал так и сяк наручники, брыкался, когда помощник шерифа пробовал меня усмирить.

Свою незадачливость шериф стал вымещать на мне.

 — Засадите этого мальца в машину, — вопил он, — и уберите с глаз долой.

Его помощник склонился надо мною.

— Остальным, — рычал шериф, — отставить гранаты. Прошьем-ка трассирующими этот дом, авось спалим тамошнего ветхого психа!

И тут наших ушей достиг гул мотора. Все услышали. Помощник, стоявший надо мной, заколебался, шериф закрыл свой рот, остальные пялились на спуск с гребня, где дорога вилась меж каменных глыб.

Солнце отразилось от стекол большого автомобиля кремовой окраски, появившегося сверху, он мчался вниз по дороге с самоубийственной скоростью. Машину всю трясло, она вздымала султаны пыли, ее занесло при повороте возле ограды выгона, и вот она близится, уже въехала под деревья. На переднем сиденье рядом с Лу было видно бледное лицо, широко раскрытые глаза перепуганной женщины. На какой-то миг я со страхом подумал, что это моя мама, но потом распознал Мариану, мою аламогордовскую тетю.

Лу пригнал машину прямиком на открытое место между домом и осаждающими, с маху дал тормоза, выпрыгнул, пока пылища бешено вертелась вокруг автомобиля и скрежет резины о камень еще висел в воздухе. Он быстро все оглядел, застыл — высокий, несгибаемый — на солнце, во внезапной тревожной тишине.

— Лу! — позвал я.

Он меня увидел, сознание беды обожгло ему лицо.

— Освободите мальчика, — приказал он.

Помощник шерифа поспешно отстегнул наручники. Тетя Мариана теперь вылезла из машины и, заметив меня, побежала навстречу, неловко спотыкаясь на своих высоких каблуках, протянув вперед руку и заливаясь слезами. Она прижала меня к себе, да так крепко и тесно, что я едва дышал и не мог видеть дальнейшие действия Лу. Но я больше не беспокоился, страх как рукой сняло, а с ним и ярость, обжигавшую меня, пока дожидался Лу.

— Ох ты, бедный мальчик, бедненький мальчишечка, — плакала она надо мной. — Что ты тут делаешь? Почему тебя не услали отсюда? Почему он позволил тебе остаться? — И все обнимала меня и покрывала мои глаза поцелуями. Надо было высвободиться.

— Пожалуйста, — сказал я, — пожалуйста, дедушка там у себя в доме. Дай, пожалуйста, дай возможность мне видеть.

Лу с вытянувшимся в гневе лицом заговорил с шерифом, но так тихо, что я ничего не расслышал. Вдруг он резко отвернулся от шерифа и двинулся в сторону дома. В руке у него был топор.

— Джон! — крикнул он. — Пора подчиниться. Впусти меня. Это Лу. Как себя чувствуешь?

Изнутри донесся голос дедушки, непривычно глухой:

— Не подходи, Лу. Не подходи.

— Я войду к тебе, старый коняга, и не пробуй меня остановить. — Лу упрямо шагал к крыльцу, сбив шляпу на затылок, и под рукой поблескивало лезвие топора.

— Стой, Лу! — закричал старик. — Сейчас же остановись.

— Не остановлюсь. Валяй стреляй.

Старик выстрелил поверх головы Лу. Пуля простонала, срезала еще несколько листьев с тополей.

— Стой, Лу. Не подходи.

Лу шел себе.

— Не буду стоять, старый дурень. Давай-ка выходи оттуда.

Послышался грохот падающих досок. Дверь распахнулась, и мой дедушка появился на пороге, наставив карабин прямо в Лу.

— Стой. Стой, Лу, что это еще ты затеял?

А Лу был уже почти на ступеньках крыльца.

— Стреляй, старый коняга, — сказал он. — Чего там, пристрели меня. — И отбросил топор.

Дедушка вскинул ружье и вновь выстрелил, над самой шляпой Лу. Эхо не успело замереть, как старик перезарядил карабин.