— Да.

— Это хорошо. Так и положено быть. До свидания, Билли. — И он снова адресовался к старику: — Итак, до свидания, рад был встретиться, приятно побеседовал с вами. — Он поклонился, ловко повернулся и ушел с веранды под палящие солнечные лучи и под рябую тень деревьев.

Мы видели его широкую спину, видели, как он удаляется, влезает в свой шикарный служебный автомобиль и отъезжает. Завеса пыли скрыла его, машина покатила по каменистой дороге мимо навесов и кораля, вверх по склону, и пропала из поля зрения. Старик все глядел ка медленно оседающую пыль.

— Что ты скажешь про этого типа, Билли?

— На вид приятен. Я бы не доверял ему ни чуточки.

— Мы с тобой одинаково думаем, Билли. Одинаково, — улыбнулся дед.

Значит, катилось себе лето, знойное, сухое, прекрасное, столь прекрасное, что, глядя на него, душу щемило, ибо нельзя ему длиться вечно: этому солнечному сиянию, вибрирующему над пустыней; пунцовым горам, плывущим вдоль горизонта; розовым метелкам тамариска; девственно пустому небу; черным грифам, парящим поверх смерчей; грозовым тучам, громоздящимся почти каждый вечер и пригоняющим завесу дождя, редко достигающего земли; этому послеполуденному покою; зрелищу лошадей, катающихся в пыли, чтобы освободиться от пота и мух; колдовским рассветам, заливающим равнину и взгорье фантастическим, невероятным, священным светом; цереусам, зацветающим и отцветающим всего за одну ночь; луне, проглядывающей в двери моей спальни в бараке; виду и звуку прохладной воды, струящейся из родника, после долгого дня на жаре, — могу перечислить добрую тысячу незабываемых вещей, тысячу чудес и таинств, которые пробуждали в сердце то, что сам я не мог определить.

Мы прожили благополучно июнь и начало июля, не тревожили нас ни погода, ни Де Салиус, ни Соединенные Штаты Америки. Часть коров заболела, объевшись на холмах живокостью, пять из них вздулись и сдохли. Обычное дело. Остальные выкарабкались и, хоть не скажешь чтоб раздобрели, по крайней мере, не потеряли в весе; они стали непослушны, непоседливы и упрямы. Осенью мы сплавим их на Средний Запад, там их быстренько подкормят фуражом и приличной травой, прежде чем отправить на бойню. Такова жизнь мясной коровы.

Лу Мэки навещал нас каждую неделю, отправлялся со мной в долгие верховые прогулки по взгорью. Рассказывал про прежние времена, когда мальчишкой принимал участие в обороне ранчо при последних налетах апачей. Все вранье, конечно, но добротное, полное отваги, романтики, величественности.

Лу был на ранчо в тот день, когда явился шериф. Явился в одиночку, одетый в костюм наподобие агентов ФБР, но без эмблем и без враждебности. Произошло это двенадцатого июля — обозначенного крайним сроком убытия в ордере, подписанном судьей Фагергреном.

Шериф выбрался из автомашины и осмотрелся, особо не возмущаясь открывающимся зрелищем: цыплята гуляют по двору, с обеих сторон лают собаки, младшие Перальты резвятся под деревьями, свежевыстиранное белье висит на веревке, Элой Перальта чинит крышу сеновала, Лу Мэки и я подковываем Разлапого, дедушка ремонтирует стременной ремень на седле.

Мы с Лу собирались прокатиться — с конца дня и на всю ночь. Старик, естественно, не покидал теперь ранчо, разве что быстро съездит в поселок и обратно. Он боялся, что вооруженные силы США конфискуют его дом, лишь стоит отвернуться.

— Итак, — сказал шериф. Больше ничего не сказал на сей раз. Оглядел все с выражением лица совершенно нейтральным и рассеянным, снял шляпу, промокнул носовым платком взмокшие свои брови и вновь надел шляпу. Он не очень-то походил на полицейского чина — низенький, полный, средних лет, несколько кривоногий, лицо гладкое и невинное, как кулич. Однако под мышкой его мешковатого летнего костюма несомненно имелся набитый патронами кольт, а в автомобиле — еще и автомат.

— Итак, — снова сказал он. — Как дела, мистер Воглин? — Так он обратился к Лу.

Тот посмотрел долгим оценивающим взглядом, прежде чем ответить:

— Вон где Воглин.— И указал большим пальцем на деда.

Шериф повернулся к старику, не реагируя на пристальность Лу.

— Добрый вечер, мистер Воглин. — Он сказал «вечер», а было около четырех часов дня. — Я буду Бэрр. Судья послал меня глянуть, как у вас дела.

Услыхав слово «судья», мы все прервали работу, стали смотреть на приезжего.

— Вы шериф? — спросил дедушка, отложив иглу и бросая на него взгляд, отмеченный решимостью. Невзирая на очевидность доводов рассудка, старик, судя по всему, надеялся-таки, что это свидание никогда не произойдет.

 Шериф кивнул. Да, он шериф. Стал нашаривать что-то у себя в пиджаке. Я почувствовал, как сжалась рука Лу у меня на плече, одновременно в голову обоим пришла смехотворная мысль: шериф полез за наручниками.

Но нет, как большинство гостей ранчо в последнее время, он извлек документ.

— Итак, мистер Воглин, привез я тут одну бумагу, ее полагается отдать вам. — И протянул документ деду. Однако тот и не шевельнулся, чтобы взять бумагу. Шериф подал ее ближе. Старик не поднял руки навстречу. После неловкой паузы шериф развернул документ, стал изучать. Изучал долго, ему, очевидно, было трудно понять, что там написано.

— Итак, вот про что бумага, она продлевает срок ордера на убытие. Вам вроде бы известно, что пора покинуть этот участок, и самому, и всей движимости, покинуть до сегодняшнего дня. — Он замолк и ждал ответа.

— А я тут по-прежнему, — отозвался старик.— Не уезжаю. Мы не уезжаем.

— Чего? Итак, — пожал плечами шериф, — судья вроде как предупреждал меня, что я вас тут застану. Бумага эта означает: дают еще две недели, чтобы убыть с участка. Суд продлевает, хоть вы и не просили о продлении. Еще две недели, — промямлил шериф. Вид у него был сонный и скучающий. День стоял знойный. Градусов пятьдесят в тени.

Дедушка ничего не ответил. Шериф подождал, не открывая рта. При этом молчании стало слышно сумасшедшее пение цикад.

— Мне положено отдать вам эту бумагу, — он опять протянул тот солидный документ Джону Воглину, и опять старик не двинулся, чтоб принять его. Бумага повисла в воздухе меж ними двумя, выскользнув из пальцев шерифа.

— Не желаете, — констатировал он.

Дедушка не отвечал. Все мы смотрели на шерифа. Безразличие легло на него, словно тень от деревьев. Глаза были полузакрытыми. Мне показалось, мы имеем дело прямо уж с дураком.

— Итак, коль не желаете, я оставлю ее тут, — шериф огляделся, куда бы поместить листок. Самой удобной ровной поверхностью оказался конец одного из столбов ограды кораля. Туда он и положил бумагу, а неслышный ветерок через несколько мгновений сдул ее со столба в кораль, где она приземлилась в грязи и навозе подле водопойной колоды, спугнув двух желтых бабочек.

Шериф сунул руки в карманы, потоптался на месте, уставясь в землю.

— И еще кое-что положено мне сказать вам, мистер Воглин. — Он моргал и сопел, возможно, от какой-нибудь сенной лихорадки. — Ага. Про скотину. Если сами не удалите, мы за вас это сделаем. За ваш счет. Вот что положено было сказать.

— Спасибо, — процедил старик.

— А придется устроить вот что: свезти их в Эль-Пасо, на аукцион. Что выручим, то вы получите, минус издержки. — На шерифа напала зевота. — У вас какие вопросы есть, мистер Воглин, покамест я не уехал?

— Сколько человек собираетесь прихватить с собой в следующий раз?

Шериф поскреб затылок и потоптался, обдумывая ответ.

— Бог его знает. А сколько, по-вашему, мне понадобится? — Он кинул взгляд вбок, на меня и на Лу, подмигнул нам. А нам было не до веселья. Шериф опять уставился в землю. — Пожалуй, прихвачу, сколько собрать удастся.

— А нужно бы побольше, — сказал дед.

Шериф подавил очередной зевок.

— Может, вы и правы. Да уж наверно правы. Поглядим. Так или иначе, вас, надеюсь, тут не будет... по прошествии двух недель.

— Буду. Ждать вас тут буду. — Дедушка не повысил голоса, но прозвучало это с мрачной силою. — И лучше-ка вам усвоить: я пристрелю первого, кто положит лапу на мой дом. Запомните это. Передайте репортерам, коли охота. Убью первого, кто притронется к моему дому.