— Каждый сам за себя решает.

— Ладно. Теперь легко так говорить. Но не в правах ли государства делать это? Если твои земли нужны для безопасности страны, не следует ли тебе покориться? Что важнее, личное достояние или безопасность целой страны?

— Никто не будет в безопасности, если государство станет отбирать твой дом. Я и не желаю безопасности. Хочу умереть на отцовом ранчо.

— Порой приходится выбирать между двух зол, — убеждал Лу.— Может, в этом случае военная необходимость важней, чем личные желания. Прав я или не прав?

— Не прав, — произнес я.

— Ты помалкивай, — сказал мне старик. Спокойно. А Лу он сказал:— Есть, по-моему, резон в твоих словах. Невеликий, но есть. Да вот чувства мои восстают против. Мой дом. Тут я родился. Мой отец трудился и бился всю жизнь ради этой земли. Он тут умер. Моя мать тут умерла. Моя жена почти до смерти тут жила. И я хочу тут умереть, когда срок подойдет. Не стану я жить в доме урывками, из благотворительности государственной, пока они не изобретут новый способ выкинуть меня насовсем. Нет, бог с ними, я на это неспособен. Я пулями повоюю, прежде чем сделаю такое.

Лу помолчал, направляя свой взор, добрый и открытый, то на старика, то в пол, то на меня, то вновь на старика.

— Понимаю твои чувства. И разделяю их. Разве я здесь десять лет собственной жизни не провел? Но глянь, Джон, — он неопределенно махнул рукой, — принадлежит ли по-настоящему тебе эта земля? Действительно ли она твоя? Принадлежит ли кому-либо? Сто лет назад апачи ею владели. Твой отец и ему подобные украли ее у апачей. Железнодорожные и скотопромышленные компании старались украсть ее у твоего отца и у тебя. Теперь выкрасть ее решило государство. Эта земля всегда кишела ворами. Отчего ж тогда название у горы? Еще через сто лет, когда мы умрем и нас похоронят и забудут, земля останется на своем месте, останется тем же бесплодным, иссохшим, выжженным клочком песков и кактусов. И какой-нибудь другой, воровитый дурень будет тянуть тут изгородь и распинаться, что земля принадлежит ему, его это земля, а всем прочим входа нет.

Дедушка улыбнулся, потянулся за сигарой.

— Надеюсь, его фамилия будет Воглин. Или Старр.

— Почему бы не смириться, старый коняга? Сдайся по-благородному, как джентльмен, позволь генералам помучиться тут дурью. Уступи им очередь.

— Уступил бы. Я не прочь. Но не желаю сдаваться как джентльмен.

Уж если сдаваться, то я — как апач. Такое уж правило. Такая тут традиция.

Лу твердо взглянул на дедушку, прежде чем рассмеяться.

— Ты дубоголовый старый дурак. Сумасшедший-таки, не иначе. Передай мне кувшин.

— Билли, не принесешь ли нам еще льду? — попросил дедушка.

— Да-да.

— Эх, — вздохнул Лу, — давай начнем по новой. Попробуем изучить наш предмет с другой стороны...

— Пытайся, пытайся, — слышал я старика, пробираясь ощупью в темной кухне в поисках лампы на столе. Но первой вещью, которой я на столе коснулся, было ружье и патронташ рядом с ним. А ночь огласил голодный крик филина. В кустах и в песках разные зверушки, кролики, тушканчики, земляные белки наверняка вслушивались, холодея от страха.

Вернулся светлый день, и моя комната в бараке уже наполнилась знойной духотой, когда я проснулся. Полежал еще, разглядывая пауков на потолке и мух, летающих кругами. Стало совсем душно, я натянул джинсы, рубаху, сапоги, шляпу и выступил под слепящие лучи. Солнце стояло высоко на востоке, часов восемь было. Машина Лу исчезла.

Подходя к дому, я встретил дедушку, он шел из коровника, нес ведро с молоком. Позволил мне проспать мою утреннюю нагрузку, и я, слегка стыдясь этого, пробормотал «доброе утро», пряча глаза.

Мы вошли в дом, в кухню, там старик поставил молоко в холодильник. Меня ждал остывший завтрак — яичница с беконом. Есть не хотелось, но надо было: предвиделся день, полный забот. Затолкал в рот жирную еду, пожевал без удовольствия и все-таки проглотил. Кофе помог. Я и вторую чашку себе налил.

— Билли, ввечеру тебе ехать домой.

— Что? Домой?

— Ввечеру. — Дедушка протянул мне распечатанное письмо. — Это от твоей матери. Лу привез вчера. Она пишет, что если я не отправлю тебя в ближайшие дни, то она сама прилетит за тобой. Костит меня на чем свет стоит. Лу вечером опять повезет тебя в Эль-Пасо. На сей раз посадим тебя в самолет. Поглядим, ухитришься ли ты дать стоп самолету.

 Могу и это, подумал я, стоит только захотеть. Вслух я сказал:

— Однако ты позволил мне остаться на целую неделю.

— Это было позавчера. В общем, мать вот так приказала.

Я поджидал прибытия ультиматума. Да и сил не было протестовать. С тоской и тяжестью на сердце доел я свой завтрак и помыл посуду.

Что до старика, он лишний раз прошелся по дому, проверяя укрепления, запас пищи и воды, патроны, ружья. Казался более сосредоточенным и менее возбужденным, чем до сих пор. Он вернулся в кухню и стал подле меня, протирая очки.

— Хороший ты был сотоварищ, Билли. Жаль, приходится тебе уезжать.

Мне было слишком горько, чтоб вступать в пререкания.

И тут в сумрачную кухню донесся шум моторов, сразу нескольких, и шум этот быстро приближался. Мы вышли на крыльцо. Над кромкой утесов за ранчо поднимались клубы пыли.

— Наконец-то явились, — сказал дедушка, хотя виднелось пока лишь пыльное облако. Первым делом деда было надеть очки, вторым — взять ружье.

— Может, это Лу, — предположил я, но старик покачал головой.

Свинцового цвета государственный автомобиль появился из-за поворота, стал спускаться по извилистой дороге к нашему дому, мимо строений, под сенью деревьев. За этой машиной следовали две другие, серые служебные закрытые, полные вооруженных людей.

Первый автомобиль остановился во дворе, наполовину в тени. Водитель остался за рулем, а его сосед вылез из машины. Это был Бэрр, федеральный шериф. В костюме, как Де Салиус, как делец какой-нибудь, и без оружия. Но можно было заметить поблескивание винтовок в двух других автомобилях, портупеи, знаки различия. Двое в первой машине, по трое в каждой из прочих.

Шериф двигался к нам. На этот раз он вовсе не улыбался.

— Билли, — шепнул мне дедушка, — проскользни-ка в пикап и возьми револьвер.

— Да-да.

Я нырнул к углу веранды, пока дедушка, с ружьем в руках, ожидал, что же скажет шериф. У меня не было возможности добраться к пикапу незаметно, люди в машинах не могут не видеть меня. Так что я просто зашагал с непринужденностью, на какую был способен, к грузовичку, в надежде, что особого внимания на меня обращать не станут. На ходу я услышал начало переговоров старика и шерифа.

— Доброе утро, мистер Воглин.

— Ни с места. Стоять. Ближе не подходить.

— Я говорю: доброе утро.

— Слышу, шериф. Так стойте где стоите и ни шагу вперед.

— Ладно, стою.

— Там и будьте.

Я оглянулся. Шериф стоял в дюжине шагов от ступенек крыльца, на самом солнцепеке, лицом к двустволке, нацеленной на него из густой тени на веранде.

— Итак, мистер Воглин, надеюсь, вы знаете, зачем я здесь.

— Ничего хорошего не ждите, шериф.

— Я здесь для того, чтоб помочь вам отбыть. Мне это предписано судебным ордером. Вы готовы ехать?

— Я не еду.

— Ладно, мистер Воглин. А я-то думал, даю вам последний шанс съехать по-мирному. Если понадобится, я применю силу.

— Понадобится. Я готов к этому. Готов, шериф. Прикажите своим людям открыть огонь.

— Нам ничего такого не хотелось бы. Бога ради, послушайтесь разума.

— Весь разум при мне, сколько надо, шериф.

Достигнув пикапа, я открыл дверцу и наполовину забрался в кабину, открыл передний ящичек, пошарил там, но револьвера уже не оказалось. Я-то ведь его не брал. Может, дедушка...

— Чего это ты тут делаешь, сыночек? — один из помощников шерифа стоял у меня за спиной, держась за рукоять пистолета. Пояс его был начинен медными гильзами.