— Простите. Я больше не буду. Мне ведь надо было вернуться.

— Тебе повезло, мы приметили твои следы этой ночью. Разглядели, как ты дал кругаля перед охраной и каким путем вернулся на дорогу. А то бы в это самое время мы оказались в Эль-Пасо, искали бы тебя там, а военно-воздушная публика кишела бы здесь повсюду.

Было так стыдно, что и не ответить.

— Матери твоей мы не сообщали, — добавил Лу. — Тебе и в этом повезло. Узнай она ненароком, никогда бы больше из-под надзора своего не отпустила, сам знаешь.

Я сам знал и потому молчал.

Дедушка хмыкнул, прокашлялся, вынул изо рта сигару.

— Разрешу-ка тебе побыть еще неделю, Билли. Только одну неделю. И уезжаешь домой. Понял?

— Да-да.

Все мы трое помолчали. Я слушал лопотанье летучих мышей, шум полета козодоев, нервное чириканье цыплят, устраивавшихся на ночь под сеновалом. Слушал звук копыт — это в корале подошли к колоде трое последних наших коней.

— Ну, надо б мне уже дома быть, — вздохнул Лу, медленно распрямляясь. — Ужин остынет и Ани из терпения выйдет.

— Ты уж с ней по-доброму, — ответил старик. — Женщина она добрая, и ты уж с ней по-доброму обходись.

— Можешь на это рассчитывать. Ох, и устал же я. Эти последние сутки вымотали.

— Гляди, через день-другой того горячей будет, — сказал дед.

— И на это можешь рассчитывать. Я буду ждать. Дай мне знать, когда понадоблюсь. Впрочем, завтра мне все-таки надо съездить кой-куда. Какого черта нет у тебя телефона, Джон?

— Так и не научился в эту штуку говорить.

— Если бы захотел, научился бы.

— Возможно. А не хотелось путаться в телефонных проводах. И так забот хватает.

Улыбнувшись, Лу стиснул мне плечо.

— Ты береги старика-чудака, Билли. Пожалуй, оно к лучшему, что ты вернулся.

Габардиновый его костюм был грязный и мятый, галстук сполз, на новой шляпе проступили пятна пота, но все равно выглядел он как джентльмен, как истый человек Запада. Я б за Лу в любой момент проголосовал.

Вокруг стало еще сумрачней, когда он на своей сверкающей машине растворился вдали.

— Дедушка, — спросил я, — что делают те люди в джипе у восточных ворот?

— Меня сторожат, — весело отвечал он. Раскурил сигару, и от ее дыма сникли оводы по соседству. — Они здесь затем, похоже, чтоб людей не впускать. Репортеров, зевак и прочих. Лу рассказывает, мы теперь в газеты попали.

— А что они дальше будут делать?

— Кто?

— Государство.

— Знать не знаю. Завтра авось выясним. Да, Билли, твои тетки уговаривают продать ранчо. Позавчера от всех от них письма пришли. Даже твоя мама уговаривает продать.

— Мама? О нет, дедушка, только не она. Быть того не может. Нет-нет, не она это. Наверное, отец...

— Письмо, Билли, маминой рукой написано.

— Какая разница! Нет-нет, я не верю. Она бы никогда... правда, это отец.

— Хочешь услужить мне?

— Да-да!

— Устрой коням работенку, пока не лег. Они неделю не езжены, ни один. Боюсь я отлучаться, даже на полчаса. Прослышали мы, двое государственных агентов прямо в ивняке прячутся, поджидают такого случая. Прошлой ночью их там не было, а нынче, может, засели. Пошли, помогу взнуздать.

Вступили в кораль, где по-прежнему томились лошади, хотя ворота на выгон были открыты. Наши кони ждали зерна. Мы задали каждому двойную порцию, потом взнуздали. Седлать их я не стал.

Сперва вспрыгнул на Крепыша, высокого гнедого жеребца — раз он самый своенравный и самый быстрый, нужно поскорее с ним управиться. Жеребец плясал подо мной, нетерпеливо храпя и перебирая копытами. Я развернул его к воротам, он сразу рванулся вскачь, и я не пытался его сдерживать. Как только миновали ворота, он помчал вовсю, вытянув вперед голову и шею. Ветер ударил в лицо, я коленями обхватил коня, свободной рукою вцепился в гриву и не препятствовал ему. Мы понеслись в багряных сумерках напрямик в сторону южного забора, по низкорослой жесткой пожелтелой траве, через бугры, через иссохшие оросительные канавы.

Слезы радости выступили у меня на глазах, вызванные ветром, нами же созданным. Темная полоса забора приближалась, и на миг охватила меня сумасшедшая мысль: заставлю-ка коня перемахнуть его, этот забор, погоню в горы и никогда не вернусь.

Но оба мы сообразили иначе. В последнюю секунду я прижал повод сбоку к его шее, и мы резко свернули вправо, взметая дерн кусками. Искры освещали темень, когда железные подковы царапали по камням.

Теперь мы мчались на запад, к неясно видневшемуся широкому руслу Саладо. Вновь стало искушать меня видение: желтые глаза, волшебный родник под скалой и поджидающий нас на взгорье лев. Конь — тысяча фунтов мышц, костей, крови, нервов и души — жадно скакал к этой судьбе, едва касаясь земли.

Но во второй раз я отбросил безумную идею. Мы опять взяли вправо, галопом на подъем к коралю и сараям, к дому и старику, к дороге, что связывала нас с человечьим миром. И знал я, что никогда не сделаю того, о чем мечтаю, — до конца своей жизни.

Три круга по выгону проделал я на чудном коне, пока не заметил, что он стал уставать. Я перевел его в галоп полегче, на рысь, на шаг. Остановился у ворот кораля, соскользнул на землю, быстро прочесал высокого жеребца скребницей, снял уздечку и отпустил его на волю, хлопнув по боку. Он отпрянул, фыркая от наслаждения.

Когда я управился с Голубчиком и Разлапым и побрел к своему пристанищу в бараке, приятная истома проникла в мои кости и мускулы, и я снова готов был заснуть. Один из псов залаял с веранды, но, унюхав меня, смолк. Крупные августовские лягушки трещали в канаве, неведомые птицы посвистывали в густых кронах тополей, и филин, наш филин, высказался единожды из своей обители в дупле близ реки, напугав кроликов и земляных белок, суетившихся в ночном мраке.

В комнате мне показалось душно и тесно, хотя и дверь, и окно были распахнуты. Как не раз прежде, я вытащил железную койку на воздух и постелил себе под небом. Сел на кровать, снял сапоги, носки и стал водить босыми ногами по песку. Поглядел на дом. Одинокий огонек светился в кухне, не долетало ни звука. Если не считать птиц и лягушек, ранчо казалось неестественно тихим, и тут я вспомнил, что кроме дойной коровы с ее теленком весь наш скот и половина лошадей исчезли отсюда.

Я разделся и нырнул в постель. Подложив руки под голову, уставился в небо. В вышине надежно, как скала, висела Большая Медведица и Полярная звезда над нею. Все в мире на своих местах, Можно смежить веки.

С отъездом Круситы дедушка дал мне нагрузку — доить корову. Поручение это не радовало, но теленка отбили, дело надо было делать, хоть в молоке мы не очень-то нуждались: я пил его совсем немного, а дедушка вовсе не пил.

Помыв коровьи соски, я подставил под них эмалированное ведро, пока корова ела люцерну из яслей. Закончив работу, закрыл ведро крышкой, отнес в кухню и поместил в большой холодильник.

Сели завтракать. В кухне открытым оставалось лишь одно окошко, поэтому было темно и прохладно. За едой мы разговаривали про корову, про лошадей, про мой побег из поезда. Пришли к тому мнению, что мой чемодан уже успел доехать до Питсбурга. Что-то с ним там будет? Не наша забота. Просто теперь меня ждет нехватка носков и белья.

После завтрака, когда я мыл посуду, а старик обследовал в десятый или двенадцатый раз свои двустволку, карабин и револьвер, услыхали мы, что собаки взялись лаять.

Мы выглянули наружу. Опять явились ВВС, два голубых джипа, а в них сверкают желтые каски и радиоантенна. Дед захлопнул кухонные ставни, запер их, заложил матрасом, который припер спинкой кровати, и, прихватив ружье, выступил из дверей, а я рядом с ним.

Джипы остановились во дворе под деревьями, шагах в тридцати от дома. Военно-воздушная полиция выгрузилась из машин, одетая с явными излишествами, если принять во внимание лето в пустыне — на них и портупеи, и пистолеты, и знаки различия да отличия, и сапоги. К дому они все не пошли, а сразу вот за что принялись: начали приколачивать к стенам окружающих строений уже знакомые нам металлические таблички, красно-бело-голубые, с надписью «Государственная собственность США. Входа нет». Офицер, руководивший этим мероприятием, мрачно зыркнул на нас, стоящих на веранде, но ничего людям своим не сказал.