— Поехали, Билли.

— Вы ведь не предпримете попытки вмешаться, мистер Воглин?

Вооруженный человек за рулем джипа не сводил с нас своих красноватых глазок, рот был скошен судорожно и раздраженно. Еще один из полиции ВВС поместился на заднем сиденье, тоже следил за нами, его глаза блестели, блестело его потное лицо. Оба они потели, молчали, не шевелились, пистолет в кобуре у каждого на боку, меня от них просто тошнило.

— Нет, — сказал дедушка. Сел в кабину пикапа, и я тоже.

— Должен просить вас не вмешиваться, — с полной серьезностью произнес капитан, вплотную подойдя к грузовичку и положив упредительно руку на приспущенное стекло. — Поймите, мне приказано предотвратить любую форму вмешательства касательно имущества, подлежащего, так сказать, торговой сделке. Вся процедура целиком законна.

— Законный грабеж, — заметил старик. Включил мотор. — Законный грабеж. Нет, — сбавил он тон, — я не буду вмешиваться. Забирайте бедную животину. Всех берите, а то им все одно голодно. Но только не вздумайте присылать мне какие-нибудь деньги. Я от грабителей денег не приму.— Он включил зажигание, мы тронулись. Оглянувшись, я увидел в окно, что капитан резво забрался в джип, чтобы следовать за нами.

 Солнце вмиг закатилось, пока мы были на пути к долине. Первый из больших грузовиков для перевозки скота ехал прямо на нас, светя фарами сквозь пыль и сумерки. За ним тянулись остальные — один, два, три, четыре, пять, шесть. Дедушка свернул с дороги, затормозил, и мы рассматривали проплывающую вереницу. Каждый грузовик вез голов двадцать пять скота, остатки стада нашего ранчо.

Один водитель помахал нам из кабины своего грузовика, проезжая мимо:

— Эгей, Джон!

Дедушка прятал взгляд.

Грузовики тряслись цугом, каждый нагружен живым мясом, за решеткой кузовов мелькали рыжие бока, выкаченные глаза, доносилось мычанье телят.

Следом за грузовиками появился полутонный пикап с двумя лошадьми, не нашими, привязанными к перекладине, впереди пристроились двое незнакомых ковбоев. Они мрачно нас приветствовали. Следом — другой джип ВВС, покрытый пылью, груженный пыльными военными. Те разглядывали нас, мы разглядывали их.

Мы собрались продолжить путь домой, когда объявился давешний джип и капитан вылез из него, чтобы снова с нами пообщаться, хоть никто его о том не просил. Его аккуратное доброжелательное лицо явилось нам в открытом боковом окошке с дедовой стороны.

— Мистер Воглин, — сказал капитан, — я хочу извиниться за то, что участвовал в этой печальной операции. Искренне стыжусь и совсем не желал бы всего случившегося, но... но я не мог уклониться. — Капитан огорченно усмехнулся. — Я на государственной службе. И должен делать то, что прикажут.

— Нет, не должен, — возразил дедушка.

— Вы принимаете мои извинения?

Впервые дел посмотрел на этого человека:

— Не тревожься о том, сынок. Пожалуйста, катись-ка с моего ранчо и никогда не возвращайся.

Лицо капитана исчезло из виду, поскольку старик нажал педаль газа и пикап дернулся вперед. Дед не оборачивался в отличие от меня. Я обернулся, стал высматривать караван грузовиков и джипов, извивающийся в восточном направлении под завесой золотистой пыли, лишая души жизнь моего дедушки.

— Авось не забудут ворота закрыть, — тихо сказал он.

«Зачем?» — подумал я. Ворота нам уже ни к чему. Заборы тоже. Хотелось плакать, трудно было сдержаться, но я принял решение перетерпеть, пока не останусь в одиночестве. Ежели дедушка слезы не льет, так и мне негоже.

Закат разыграл целый спектакль над горами — яркое веселое цирковое представление румяных облаков и лучистого неба. Спектакль вызвал у меня отвращение.

Приехав, мы остановились у самого крыльца, чтобы выгрузить наши военные припасы. Крусита сидела на веранде вместе с пятерыми своими детьми и поджидала нас. Рыдать начала, стоило нам, нагруженным, приблизиться к ней.

— Мистер Воглин, — плакала она, — мистер Воглин! — И дрожала, вытирая фартуком красивую свою физиономию.

Дед потрепал ее по плечам.

— Не плачь, Крусита, все в порядке. Нас пока не вымели. — Она продолжала стенать, припав к нему. — Прошу, не плачь, — ласково проговорил он. — Сооруди нам что-нибудь поесть. Мы проголодались. Мальчик проголодался.

Вот лжец! У меня тоже не было никакого аппетита. Никакого, кроме как к войне и мщению.

Дети, смуглые и грязные, настороженные, словно совы, тихо сидели в ряд и глазели на нас.

— Все готово, — заверила Крусита, — только подогрею маленечко. — Пошла в дом, в кухню, я и дед потащили туда же наши коробки с фронтовым рационом. Дом был сумрачен и прохладен, полон угрюмых теней, в воздухе витали горе и беда.

Дедушка зажег две керосиновые лампы, а Крусита загромоздила газовую плиту фасолью, картошкой, мясом, блинчиками, соусом и кофе.

— Вы сядьте, — сказала она. — Я вас покормлю.

Мы ополоснули над раковиной руки и лица. Вода была теплая после целого дня в цистерне. Сели за стол, Крусита принялась наполнять нам тарелки.

— Мой Элой, — хныкала она, стоя с кастрюлей над нами, — он-то пробовал их удержать. Но это ж сколько их было. Ничего он не смог поделать. Арестовали его, в поселок увезли, в участок небось заперли.

— Знаю, Крусита, — отвечал ей дедушка. — Мы чуть попозже вернемся в город и сегодня же выручим его из-под ареста. — Он ковырялся в тарелке. — Но тебе с Элоем нельзя тут больше оставаться. Надо вам уехать, пока все не утрясется.

Прозвучало это не очень-то твердо. А я уже догадывался, что наверняка сказано в мамином письме: «Через три недели в школу. Возвращайся сейчас же».

Крусита возражала, конечно, приказу старика, клялась, что она и Элой его не покинут, будут сражаться до конца. В ответ дедушка сказал, что, наоборот, лучше ему будет оставить Элоя гнить в окружной кутузке, раз Крусита такое задумала. И распорядился, чтобы укладывала вещи и была готова в дорогу через час. Она отказалась. Старик накричал на нее. Наконец она сдалась и покинула кухню, рыдая и протестуя, пошла в сопровождении детей в свой домик.

— Где Лу? — негромко спросил меня дедушка.

Меня это тоже интересовало. Мы заставили себя затолкать немного пищи в свои противящиеся этому глотки, сложили посуду в раковину (теперь уже не для Круситы) и принесли оставшуюся в пикапе часть наших припасов.

Старик взялся за фортификацию. Мы захлопнули все тяжелые деревянные ставни и закрыли их изнутри на крюк. Заперли на щеколду и на палку кухонную дверь и черный ход, привалили туда матрасы, подперли столами, стульями, каркасами кроватей. Лохань и все ведра, термосы, бутыли из-под рома наполнили водой на случай, если враг решится перерезать водовод от цистерны. Главный ход оставили открытым до поры до времени, поскольку рассчитывали, что до начала осады у нас еще есть несколько часов или даже дней.

Мало что к этим мерам могли мы прибавить на этот час. Старик послал меня в домик Перальтов узнать, готова ли Крусита.

Я был в восторге от военных приготовлений, такими нужными казались они, а вот детское поручение меня не обрадовало. Ковыляя в августовском сумраке под шепчущимися тополями, когда от Саладо долетали крики козодоя, я исполнился решимости совершить нечто значительное и патетическое, вот только не знал, что именно. Для начала выкраду тот револьвер из пикапа, чтобы наверняка уж остался в моих руках. А дальше поглядим.

Шел я мимо кораля. Три лошади поджидали там в надежде, что им зададут корм. Это были Голубчик, Разлапый и дедов жеребец Крепыш. Остальные исчезли.

Дверь к Перальтам стояла настежь, я вошел в душную заставленную комнату, где при свете лампы находилась Крусита и беспорядочно стояли картонные коробки и старомодные саквояжи. Она заполняла чемодан одеждой и домашней утварью. На стенах по-прежнему висели картинки: Иисус с истекающим кровью сердцем; мадонна с ребенком, по типу явно гринго; раскрашенный фотоснимок папы римского в митре и с посохом.

 Крусита еще всхлипывала за работой, но, заметил я, умылась и причесалась, а дети, вертевшиеся в преображенной комнате, выглядели чистыми и аккуратными. Она способна склониться перед неизбежностью, мы с дедушкой — нет.