Так закончился еще один этап в моей фронтовой жизни. На прощание оставшийся долечиваться в госпитале летчик подарил мне свою майку сиреневого цвета, потом я носил ее всю войну.

В эти дни обстановка в стране была тяжелая: на фронтах шли тяжелые бои, немцы прорвались к Москве. 19 октября в Москве было введено осадное положение — и вот в такой тяжелый момент я должен был туда попасть.

В безлюдном темном незнакомом Воронеже я с трудом нашел вокзал. Нигде ни огонька, нет прохожих, трамваев, машин. Но на вокзале было полно народу — все ожидали поездов на восток, на Москву. Поезда ходили без расписания, и прямое движение на Москву через Елец было закрыто. У воинской кассы полно ожидающих. Я не мог включиться в такое пассивное ожидание, пошел к коменданту станции, и тот посоветовал мне попроситься в идущий на Москву эшелон к пограничникам. Начальником поезда и командиром полка пограничников был старший лейтенант. Он рассказал, что его полк едет на защиту Москвы из Баку. Три месяца полк обучался вести уличные бои — все в полку хорошие «пластуны», ребята на подбор! Он расспросил меня, где я был на фронте, как получил ранение и приказал своим бойцам найти мне место на нижней полке и накормить меня. В наше купе набралось много бойцов, которые задавали мне различные вопросы о боях, о героизме и отваге красноармейцев, о повадках немцев, о немецком оружии. Всю ночь я рассказывал о войне, отвечая на многочисленные вопросы. Эти бойцы были особого склада: очень грамотные, культурные, хорошо политически подготовленные и отлично обученные воевать.

Рано утром поезд прибыл в Мичуринск. Я вышел на перрон с раздумьем: не махнуть ли мне попутным поездом в Вольск к семье? Езды туда около суток, побыть там денек-два — и обратно. Но я понимал: нас, старший политсостав, не случайно собирали в Москву, мы там были нужны в эти тревожные дни. Я снова сел в поезд, и он вез нас целый день. На каждой станции стояли эшелоны с эвакуированным имуществом, людьми, а вблизи станций стояли воинские части всех родов войск. Чувствовалось, что это все для защиты Москвы. Особенно много воинских частей было за Рязанью.

Темной октябрьской ночью 21 октября эшелон с пограничниками прибыл в Москву на Казанский вокзал. Распрощавшись, я вышел и у коменданта вокзала узнал место сбора старшего политсостава. Это место мне было хорошо знакомо: в 5-м Донском переулке, где были курсы политсостава в 1935 году. В метро было очень много москвичей: они приходили сюда на ночь, чтобы спокойно отдохнуть перед напряженной работой. Большинство составляли женщины с детьми. Больно было смотреть на детей, спящих на руках матерей, на чемоданах, матрасиках, раскладушках или просто на полу на одежках. Одна женщина попросила меня посмотреть за спящим трехгодовалым ребенком, а сама пошла узнать обстановку с транспортом. Потом она рассказала мне, что является женой подполковника из Генштаба, направленного на фронт, — но не имеет от него никаких вестей, он не пишет. Я спросил фамилию и вспомнил, что такой подполковник был в штабе 21-й армии. Я видел его несколько раз в оперативном отделе, а однажды он знакомил нас, политотдельцев, с положением на фронте. Запомнить его было легко: генштабисты носили лампасы на брюках, как современные генералы. Я сказал женщине, что ее муж находился в Гомеле, а теперь эта армия на Украине. Потом я помог донести ее чемоданы до квартиры и, прежде чем идти к месту сбора, зашел пообедать в ресторан на площади Пушкина — как после возвращения с Дальнего Востока в 1939 году. Официант сказал, что из меню подаст любое блюдо, но нет столовых приборов. Оказывается, бежавшие в панике из Москвы прихватили с собой дорогие столовые приборы. Но у солдата всегда была ложка за голенищем сапога!

В постановлении ГКО[24] о введении в Москве осадного положения о нарушителях порядка было указано: «Немедленно привлекать к ответственности с передачей суду военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте». Это постановление было 19 октября, но я приехал в Москву утром 21 — и все было спокойно. Людей на улицах было очень мало, да и без дела слоняться было некому. Многие здания были закамуфлированы, как и Мавзолей Ленина. Имелись следы от налетов немецких бомбардировщиков: сгорел кинотеатр на Арбате, повреждено правое крыло здания МГУ на Моховой. Было больно за Москву, но все верили, что город врагу не отдадут. Вот в таком состоянии я, отобедав в ресторане, поехал на Шаболовку: здесь после курсов было организовало Военно-политическое училище. Теперь курсантов здесь не было, а располагался резерв старшего политсостава, подготовленный к эвакуации в глубокий тыл — в Шадринск Курганской области. Эвакуации я не подлежал и оставался в резерве для назначения на должность в самое ближайшее время.

Я прошелся по зданию, где учился в 1934–1935 годах: никого из персонала уже не было, в библиотеке часть книг валялась на полу, столовая не работала. Нам выдали продовольственные карточки на несколько дней. Уходить никуда не разрешили. В прикроватных тумбочках убывших в эвакуацию оставались личные вещи и даже исправная обувь: никому это не было нужно. Через день, глубокой ночью, меня вызвали на комиссию ГлавПУРа для назначения на должность. Укомплектовывался политсостав новой армии. Захожу, докладываю и удивляюсь — комиссию возглавляет бригадный комиссар, мой хороший знакомый и сослуживец по Петрозаводску, Саша Вишневский из 18-й СД (я сделал вид, что не знаком с ним, но он сам поздоровался со мной). Мне предложили должность редактора армейской газеты, но я отказался и в составе группы в пять человек был направлен начальником резерва в распоряжение политотдела 30-й армии, которой командовал генерал-майор Хоменко.

В группе все были старшими политруками: Левин, участник финской войны, Груздев из Фурманова, хорошо знавший моего брата и жену, и еще двое. Нам надо было проехать до Мытищ на электричке, разыскать артиллерийский склад и с машинами, везущими снаряды, ехать в район Калязина и Кашина, где располагался штаб армии. Старшего в группе не было, но все мы действовали дружно и слаженно. Когда подошли машины, мы помогли погрузить ящики со снарядами и доехали по бездорожью до Загорска, а дальше добрались на попутной полуторке. Несколько раз мы вытаскивали машину из липкой грязи, перепачкались в ней, заночевали в доме ветеринарного врача и утром переправились на пароме через Волгу. Расстояние до Кашина было менее 30 км, но мы преодолели его только к вечеру и снова остановились на ночлег. В итоге, когда мы добрались до места, оказалось, что 30-й армии здесь нет. Мы решили возвратиться в Москву — и на этот раз потратили на дорогу два дня, а не неделю. Мы снова явились в резерв, и старший батальонный комиссар, что направлял нас сюда, начал упрекать нас в трусости: мол, мы боимся отправиться на фронт. Лишь теперь он узнал точное расположение 30-й армии, и мы вновь уехали, сказав, что это он мог сделать и раньше.

Теперь наш путь лежал в г. Клин. По Ленинградскому шоссе было большое движение машин; за Москвой были построены противотанковые заграждения и перед ними вырыты глубокие рвы. КПП тщательно проверял проходящий транспорт и едущих людей. Проверили и наши документы, — и мы покатили дальше. За Клином мы встретились с членом ВС армии бригадным комиссаром Абрамовым, который дал нам поручение оказать помощь местным органам в эвакуации предприятий и материальных ценностей из угрожаемых районов. Мы помогали вывозить ковровую фабрику, зверей из заказника наркома Ворошилова с берега Волжского водохранилища, имущество колхозов и самих колхозников. Этим мы занимались и днем и ночью, а жили в деревне, в пустом доме эвакуированного колхозника.