— Джентльмены все же надеются увидеться с вами, — сказал «губернатор». — Вы не передумали?
— Нет, — ответил я. Мне действительно не о чем было с ними разговаривать.
— Тогда они просят вас принять их письмо. Его содержание мне неизвестно. Вы возьмете его?
— Давайте!
Письмо было кратким и конкретным: «Уважаемый мистер Лонсдейл! Мы хотели бы обсудить с Вами:
а) Возможность Вашего освобождения в будущем году;
б) Ваш возможный обмен на британского подданного. Заинтересованы ли вы в том, чтобы обсудить с нами
эти вопросы?»
Подпись была неразборчивой, видимо, не без умысла.
Вот она — первая ласточка, предупреждавшая меня: весна идет! Готовься... Но, смотри, не ошибись ни в чем...
Подавив волнение, я как можно спокойнее попросил «губернатора» передать джентльменам, что готов обсудить упомянутые ими вопросы, но только в присутствии господина Харда, адвоката. Я понимал, как мне важно вести этот разговор при свидетеле.
Но нет, «джентльмены» с Уайтхолла не захотели разговаривать со мной при постороннем, хотя тот и был англичанином и к тому же адвокатом. Видимо, характер предложений «джентльменов» был таков, что они не нуждались в свидетеле.
Это была последняя попытка противника выудить у меня какие-то сведения о моей работе.
А время шло, и никаких предложений ко мне больше не поступало, и никто не заводил разговор о возможности обмена. Так прошло еще несколько месяцев. И вот письмо. Московский штемпель. Жена сообщает, что направила Советскому правительству просьбу обменять Гревилла Винна на меня и что она уверена, просьба будет удовлетворена.
Я еще не знал, что просьба уже удовлетворена. Советское правительство дало согласие на обмен. Теперь дело за правительством Ее Величества.
Где-то в багажных отсеках самолета уже летит в Англию письмо, адресованное госпоже Винн. Это моя жена просит ее обратиться к своему правительству и обменять Винна на человека, носящего имя Лонсдейл...
Не знаю, какие шаги предприняла госпожа Винн, какую роль тут сыграли советы, которые дал ей муж, когда она посетила его в Москве в марте 1964 года.
Несколько месяцев напряженного, изнурительного ожидания...
9 апреля 1964 года я понял: решение об обмене принято — я настолько изучил тюремные власти, что сделал этот вывод, наблюдая за их поведением. Точнее — за тем, как оно менялось.
В тот день, сразу после обеда, меня неожиданно повели к начальнику медицинской службы тюрьмы. Я ни на что не жаловался и не мог понять, почему «высокопоставленный» эскулап решил лично осмотреть мою персону. Это был первый с момента ареста медицинский осмотр. Он продолжался больше часа и велся с предельной тщательностью. Закончив осмотр, начальник медчасти начал задавать мне вопросы. По их характеру я понял, что врач пытается определить состояние моей психики. Врач неожиданно попросил меня сказать, который сейчас час. Подумав несколько секунд, я ответил: «Половина третьего». Лицо врача выразило крайнее удивление, когда он посмотрел на свои часы: заключенный ошибся меньше чем на две минуты. Не так уж много, если учесть, что я жил без часов больше трех лет...
Я тоже был удивлен: опытный тюремный врач не знал, что большинство заключенных могут точно определять время по тюремным шумам — они повторяются изо дня в день в один и тот же час.
— Почему меня подвергли вдруг столь тщательному медицинскому осмотру? — неожиданно спросил я. («Попробуем теперь выяснить, зачем я ему понадобился...»)
Врач явно не ожидал вопроса, поколебавшись, промямлил, что решил осмотреть всех осужденных на длительный срок. Таких в Бирмингемской тюрьме было лишь несколько, и я знал всех. День еще не кончился, а я уже установил, что, кроме меня, никого к врачу не вызывали.
Видимо, пришла пора складывать вещи и готовиться в путь — только так можно было истолковать этот неожиданный осмотр.
Конон Молодый — жене Галине (письмо ему удалось переправить из тюрьмы в феврале 1963 года):
«Тебе известно, что я неисправимый оптимист, и не только по натуре. Сама наша идеология основывается на оптимизме и вере в славное будущее всего человечества. Оставим пессимизм нашим классовым врагам — у них есть достаточно оснований для этого. Признаюсь, что в октябре прошлого года я сам ожидал, что этот остров взлетит на воздух. Но вернемся к теме оптимизма. Ты должна учесть, что лично я не считаю свои теперешние обстоятельства чрезвычайно трудными, невыносимыми или что-то в этом роде. Я, право, далек от этого. Это лишь довольно неприятное испытание твердости человека и его убеждений. Насчет этого ты не беспокойся. Рано или поздно мы снова будем вместе».
ГЛАВА XXXIII
Теперь можно было считать дни.
Но считать пришлось недолго. Утром 21 апреля 1964 года заключенного номер 5399 отвели в баню. Едва я успел раздеться и намылить свое белое, уже три года не видевшее солнца, изрядно отощавшее тело, как появился старший тюремщик Берджес — сухопарый, весьма корректный надзиратель. Он заведовал тюремной «приемной», его дело было — оформить заключенных, поступивших в тюрьму или покидавших ее. Словом, появление Берджеса в бане было явлением совершенно необычным и не укладывалось в рамки тюремного распорядка.
Берджес поискал меня глазами и с присущей ему лаконичностью бросил: «Лонсдейл, к «губернатору». Срочно!»
— Зачем? — как можно спокойнее спросил я, продолжая намыливаться.
— Не знаю, кажется, вас отсюда увозят, — Берджес был осторожен.
Я быстро оделся. Я сделал это почти машинально, все мысли были сосредоточены на словах Берджеса. «А вдруг свершилось?» — мелькнуло у меня. Но особенно раздумывать было некогда. Берджес поторапливал.
— Я готов.
— Сначала в камеру, — открыл дверь Берджес. — Там соберете все свои вещи... Быстро...
Мы вместе вошли в камеру, и Берджес присвистнул: у меня скопилось порядочно вещей — в основном книги. К тому же еще двести томов были сданы на хранение в кладовую «приемной».
— Ого! — сказал Берджес.
Здесь была великолепная библиотека о деятельности английской разведывательно-диверсионной службы, так называемого «Управления специальных операций» на территории оккупированной Европы во время войны. Я вынашивал замысел написать специальное исследование о работе УСО.
— Вам, пожалуй, все это не уложить. Сейчас я прикажу принести картонный ящик, — любезно предложил Берджес.
— Спасибо, не надо, — ответил я и жестом циркового иллюзиониста извлек из-под кровати картонный ящик, который припас сразу же после медицинского осмотра. На лице Берджеса мелькнуло удивление.
В «приемной» меня уже ждала одежда, в которой я был арестован: темный плащ, серый с зеленым отливом костюм, черные ботинки, белая сорочка, галстук.
— Одевайтесь, — предложил Берджес.
Я переоделся, испытывая при этом неимоверное счастье. Как можно тщательнее перевязал свои вещи. При этом улыбался («Сияю, наверное, как медный самовар... Ну, да ладно. Вроде бы — все...»)
Мне выдали «ценности». Получение их я засвидетельствовал своей подписью («Все-таки правильно сделал, что проследил, чтобы все это было точно записано»). Теперь все эти вещи были дороги как память о трудных годах моей работы.
— Идемте, — наконец произнес Берджес, и мы отправились в кабинет начальника тюрьмы.
Там кроме «губернатора» были еще двое. Оба в штатском. Одного я видел за пару дней до этого — словно невзначай тот прошел мимо меня во время прогулки, высокий, седой. Он явно принадлежал к полицейскому ведомству — выдавали выправка и манера вести себя. Другой, моложавый, ниже среднего роста, видимо, формы не носил, обыкновенный штатский костюм сидел на нем привычно и легко.
— Доброе утро, мистер Лонсдейл, — сказал начальник тюрьмы и протянул мне руку. Мне! Руку!
Впервые тюремная администрация пожимала мне руку. Так начальник тюрьмы мог поздороваться только с заключенным, которого ждала свобода.
