Почувствовав, как предательская пелена застилает глаза, я резко отвернулся от товарищей. Вспомнилось прошлое. Сколько пришлось пережить! Сколько перегорело нервов, сколько потеряно друзей. Это и ваша Золотая Звезда, дорогие мои ребята, те, кто остался в сталинградских степях, у донбасских терриконов, на берегах седого Славутича!..
Вечером после занятий написал домой коротенькое письмо, закончил его словами: «Возьмите газету, там и прочитаете мое имя».
А утром позвонили из штаба корпуса:
— Каневский, к девяти ноль-ноль — к генералу Свиридову! На носках! Чтоб искры из-под ног летели.
С чего бы это?
Прибыл минут на двадцать раньше. У штаба встретил капитана Бабанина, старшего лейтенанта Гридина, рядовых Николаева и Полещикова. Немного позже подошли лейтенант Тряскин, младший лейтенант Максименко, старший сержант Мусаев.
В штабном помещении находились генерал Свиридов, его заместитель генерал Баскаков, начштаба корпуса полковник Лямцев, наш тыловик подполковник Срибный. Карп Васильевич каждому прибывшему пожал руку, пригласил сесть.
— Ну, товарищи герои, хочу сообщить вам приятную новость — поедете в Москву. К самому Калинину на прием.. Срочно пошить обмундирование,— командир корпуса повернулся к Леонтию Ивановичу Срибному,— и в путь-дорогу. Времени у вас не густо...
Форму пошили быстро. Началась подгонка. Рассматривая разительно изменившихся вдруг ребят, я думал: «Какие мы, черт возьми, красивые! При таком параде не стыдно показаться и в Белокаменной»
Перед отъездом обратился к полковнику Каневскому — может, разрешит на обратном пути хоть на часок заскочить домой? Разрешил — на целых три дня...
До Киева добирались на машинах. Мы знали, что город очень разрушен, но увиденное потрясло.
Несмотря на большие восстановительные работы, во многих местах лежали груды щебня и кирпича, скрученные рельсы. Тротуары изуродованы, усыпаны битым стеклом. Крещатик сожжен и разрушен, зияет пустыми глазницами оконных проемов, обугленный и мертвый. Горожане изможденные и худые.
У памятника Богдану Хмельницкому нам показали нарукавные повязки с надписью «Разрешается проживать в Киеве». Тех, кому «не разрешалось», отправляли в Германию или в Бабий Яр...
Поздним вечером покидали Киев.
Долго стоял у вагонного окна, старался думать о приятном, о том, что ждет в Москве, а душа наливалась полынной горечью. Перед глазами змеились полузаросшие траншеи на бульваре Шевченко, Успенский собор в развалинах, высокий обезглавленный постамент на пустынной площади перед Арсеналом...
Поезд шел резво, врезаясь в темноту. За окном попадались огоньки — редкие-редкие...
С Киевского вокзала столицы нас сразу же повезли в гостиницу. Немного отдохнули, привели себя в порядок. Потом прибыл полковник — с таких только плакаты рисовать. Мундир на нем — словно на портновском манекене. Планочка на груди солидная, но по всему чувствовалось, что о войне он знает только по сводкам. Паркетный шаркун.
Закусил полную розовую губу, погарцевал возле нас в сапогах-бутылках.
— Да вы что? В такой-то форме в Кремль? На церемонии вручения наград будут представители союзнических армий и... сам Верховный.
При этом слове полковник даже замер по стойке «смирно».
И снова нас обмеряли суетливые портные, подгоняли пошитое обмундирование.
И вот Георгиевский зал... Такую красоту не часто увидишь. Прекрасное кружево лепки почти сплошь покрывает огомный сводчатый плафон и колоннаду. На пилонах — мраморные доски с названиями полков, флотских экипажей, батарей — участников славных побед. На таких же досках вырезаны фамилии георгиевских кавалеров. Над головой — шесть бронзовых с золотом люстр, каждая пудов под сто весом. А на паркет, собранный из редчайших пород дерева, прямо страшно было ступать.
В зале собрались генералы и офицеры, несколько американцев и англичан при регалиях, фотографы. Верховный Главнокомандующий, которого все ждали, прибыть, как осторожно объяснили,— в силу важных обстоятельств — не смог.
В точно назначенное время появился Михаил Иванович Калинин — сухонький, подвижный, бородка клинышком, в круглых очках, напоминающий провинциального учителя. Нас сразу предупредили — не особенно сильно пожимать его руку.
Церемония деловая и строгая: зачитывается Указ Президиума Верховного Совета СССР, затем вручаются награды.
Подошла и моя очередь. Четко доложил, хотел произнести какие-то возвышенные слова, но язык словно прилип к небу.
Свет люстры играл в стеклах очков Калинина. Движением руки он поправил их, как бы сгоняя назойливые блики света.
— А вы, молодой человек, за какие подвиги получаете столь высокую награду?
Как тут ответишь? Только и сказал:
— Да я, товариц Калинин, разведчик.
Он широко улыбнулся, кивнул головой:
— Все понятно...
Получив орден Ленина и Золотую Звезду, я, несмотря н а предупреждение, вложил в рукопожатие не только чувство большой благодарности, но и, казалось, всю силу...
Чем ближе поезд подходил к станции Емиловка, тем учащенней билось в унисон этому стуку сердце.
О моем приезде дома уже знали.
Как только вышел на перрончик, сразу же попал в объятия. Все закружилось... Боже мой, Полина! Вытянулась, повзрослела. Она с разбегу повисает у меня на шее и плачет. Обнял ее. Куда же девалась моя выдержка? Уговариваю сестру не волноваться, а у самого дрожат руки. А вот и мама, брат Николай!.. У него уже повестка об отправке на фронт.
Назад едем в бричке. Что-то говорим друг другу, улыбаемся, а я все никак не могу понять — действительность это или сон...
Не успел, как говорится, отряхнуть дорожную пыль, а уже нужно спешить в кинотеатр. Предусмотрительные работники райкома комсомола отпечатали даже пригласительные билеты...
Посадили в президиум меня, маму. В одно мгновение окинул взглядом зал. Сколько знакомых лиц! Сияют неподдельной радостью и гордостью, будто награждены все они, а не я один...
Вышел на трибуну. Как много хотелось рассказать землякам о боях, о своих товарищах-разведчиках! Но на это и трех дней не хватит... Закончил свое короткое выступление так:
— Хотя война и близится к концу, но понадобится много усилий для достижения победы. Каждый выпущенный по врагу снаряд, каждый сноп, обмолоченный колхозниками, приближают полный разгром врага...
Дома собрались родственники, знакомые. На столе мои любимые вареники, о которых так мечталось после заплесневелого сухаря или углистой картофелины там, на фронте...
Засиделись допоздна. О ком только ни вспомнили, о чем ни переговорили!
Как хорошо проснуться на домашней постели и вдохнуть знакомый с детства свежий запах простыни, настой сухих трав. Лежал, и казалось: никогда не уходил из этого дома, никакого фронта не было — все это только приснилось...
Моя Матрена Павловна уже на ногах. Приблизится на цыпочках, постоит, вздохнет, поправит одеяло и так же бесшумно уходит.
А сквозь щели оконных ставен сочится утренний свет, слышатся голоса — женские, изредка мужские,— люди собираются в поле. И мне хочется туда, руки давно соскучились по мирной работе.
Вскакиваю, одеваюсь. На пороге — мать.
— Куда это ты в такую рань?
— Пойду подышу свежим воздухом...
Выхожу за околицу. Как все вокруг знакомо! Вот овраг, в котором прятался как-то от напугавшего козла, вот копанка, в которой едва не утонул. А дальше — лес... Там происходили баталии между «красными» и «белыми». Эка важность, что ружья и пулеметы деревянные! С ними ходили в разведку, обманывали и завлекали «неприятеля» в засады. Игра!..
Многие поля уже убраны, на тонких травинках дрожат капельки росы. Вдалеке урчит трактор, лущит стерню. Вот он остановился. Из кабины вылез мой друг детства Иван Ксенжик. Жмем друг другу руки, обнимаемся. Оба втискиваемся в узкую кабину КДП-35. Кладу руки на штурвал, плавно трогаю...
Ивана не остановишь, весь в плену воспоминаний.
