Объявлен привал, но — ни присесть, ни прилечь. Перевели дух, вытерли лбы и слезящиеся от мороза и ветра глаза, хлебнули из котелков немудреное солдатское варево — и снова вперед по тающим снежным сугробам...
А со стороны Мышковой катилась тугая волна канонады. Там передовые части нашей армии держали оборону против трех танковых дивизий врага. Даже видавшие виды бойцы и командиры надолго запомнили чудовищную круговерть небывало яростных схваток, где по завьюженной долине реки гулял огненный смерч, перемещаясь с берега на берег, оставляя за собой горы развороченной земли вперемешку с окровавленным снегом...
Прибыли на хутор Зеты.
Среди равнинной местности он как бы спрятался в пологой балке. И здесь всюду полусожженные пустые хаты, заброшенные клуни под соломенными шапками, белый покров, исполосованный гусеничными траками и колесами машин.
Потом целые сутки шли танки, «катюши», тягачи с пушками, машины с боеприпасами, санитарные фургоны... Причем двигались в разных направлениях. Все выглядело хаотичным, неуправляемым...
Мы пока сосредоточились в балке Неклинская, где перед бригадой поставили задачу в любой момент быть готовыми выступить в район Васильевки и отразить возможные атаки противника. Разведка велась, в основном, способом наблюдения.
Тогда я впервые увидел пленных немцев. В мышиного цвета шинелях, обутые в подобие обуви, в основном из тряпья и газет, они едва волочили ноги. Лица — обмороженные, небритые, равнодушные, испуганные, унылые... Теплые наушники — единственное, что хоть немного соответствовало времени года.
Среди пленных было много румын. Они особенно страдали от холода и голода. Накануне немецкое командование, очевидно, в знак «товарищеской солидарности» с союзником, сняло с довольствия многие румынские части.
Любопытно также, что пополнение, которое влилось в группировку Манштейна, ничего не знало о дивизиях, попавших в окружение под Сталинградом. Командование тщательно скрывало это от своих солдат.
В район Васильевки нам идти не пришлось: там гвардейцы 3-й и 49-й стрелковых дивизий буквально выметали гитлеровцев из каждого дома, двора, подвала. Немцы остервенело отбивались. А по вечерам отчетливо виднелось зарево над Сталинградом: там, в горниле сражения, плавились окруженные войска Паулюса. Именно отсюда начинался конец «Зимней грозы».
Создались благоприятные условия для ввода в бой и 2-го гвардейского механизированного корпуса, входящего в состав 2-й гвардейской армии генерал-лейтенанта Р. Я. Малиновского. Корпус форсированным маршем устремился вдоль дороги Громославка — Шестаков во фланг и тыл отступающего противника. Немцы, прикрываясь сильными арьергардами, отходили за реку Аксай.
Бригада, наступавшая в первом эшелоне, наткнулась на упорное сопротивление гитлеровцев, сильный артиллерийский и минометный огонь. Особо досаждала авиация: группы истребителей и штурмовиков зловещим хороводом оцепляли небо, закручивали над головой «чертово колесо», сыпали на землю бомбы, снаряды, пули...
Я получил свое первое задание как командир отделения разведчиков: двигаться в направлении хуторов Шестаков и Кругляков, вести наблюдение за противником, обо всем замеченном докладывать через танкистов из 25-го полка бригады.
Мои ребята, облеченные в белые маскхалаты, выстроились, ожидая приказа на выход. У каждого автомат ППШ, по два диска патронов, гранаты Ф-1 (мы их называли «феньками). Мое вооружение дополнялось самодельной финкой.
Через несколько минут нас поглотила степь — безбрежное белое море с застывшими пологими волнами. Шуршала вокруг поземка, обтекая груды земли у воронок.
Впереди против ветра шел, по-бычьи упрямо наклонив голову, Захаров, за ним гуськом Алешин, Петров, Шуваев... Я двигался чуть сбоку, обочиной глубокой колеи.
Прошли мимо темно-серой туши трехмоторного Ю-52, возле которого валялись распотрошенные тарные мешки со свастикой. У мелких окопов лежали окоченевшие трупы немцев. Мое внимание привлек здоровенный обер-ефрейтор в сапогах-коротышках, пилотке с наушниками. Лицо его было грязно-сизого цвета. На спине расползлось огромное пятно.
Ефрейтор лежал, широко разметав руки, словно хотел поднять чужую землю, но она оказалась ему не под силу,— и надорвался.
Захаров выдохнул морозный воздух.
— А кровь-то у арийца вовсе не голубая. Какая она, к чертям, голубая — гадючья... Сидел бы в своем фатерлянде...
Мы зашагали дальше. И здесь услышали отдаленный шум двигателя. Остановились, на всякий случай приготовили оружие.
— Товарищ сержант! — обратился ко мне Петров.— Так это же наш броневик.
Действительно, на борту бронеавтомобиля виднелся бригадный опознавательный знак «С-6», мы увидели машущего лейтенанта Тряскина, который исполнял обязанности командира разведроты. Он передал нам дополнительный приказ комбрига: самым тщательным образом обследовать берег Аксая, разведать места переправ, обозначить броды вешками. Связь по-прежнему держать через танкистов.
Спустя лишь несколько минут после того, как Тряскин уехал, в небе появилось около десятка «юнкерсов». Заложив глубокие виражи, они выплюнули на землю черные капли бомб, начали дырявить землю длинными очередями. Мы бросились врассыпную. Тут не зевай: бацнет — и готова степная могила! Сначала я вжался в мерзлую землю, затем бросился в свежую воронку. В нос ударило резкой тротиловой вонью.
Тот, кому впервые довелось пережить артобстрел и бомбежку, никогда, наверное, не сможет забыть овладевшего им чувства страха. Со временем человек привыкает ко всему, не такими уж страшными кажутся и бомбежки. Но первая... Ничего нет страшнее ее, хоть у меня и был одесский «опыт»!
Самолеты улетели так же внезапно, как и появились.
Собрал людей. Все целы, а вот лейтенанта Тряскина, как позже узнал, ранило. Наверное, тоже угодил под бомбежку.
Погода начала ухудшаться. Крепчал мороз, усилился ветер. А путь предстоял неблизкий. Однако, как говорится, крупно повезло: позади белыми призраками выскочили две «тридцатьчетверки».
Я вскинул автомат вверх, побежал им навстречу. Обе машины остановились, из люка вынырнул лейтенант. (Он оказался однофамильцем моего подчиненного Гриши Захарова, перегонял танки после небольшого ремонта). На мою просьбу взять хлопцев на броню офицер усмехнулся:
— Тело довезу, а за душу не ручаюсь.
— Черт с ней!
Вскарабкались на танк. Машина начала набирать скорость.
— На этом железе все кости выдует,— посетовал мой Захаров, подставляя попеременно руки под горячий воздух, идущий сквозь жалюзи мотора.
На пути движения танка оказалась пушка с оторванным колесом и погнутыми станинами. Около нее — целый штабель зарядных ящиков. Казалось, немецкий расчет собирался здесь воевать до самой весны.
Механик-водитель, не сворачивая, направил машину прямо на пушку, хотел было ее приутюжить. И вдруг... из-за штабеля выскочил немец. Пробежав несколько десятков метров, он из автомата дал пару очередей в нашу сторону. Пули звякнули о металл. Потом фашист бросил оружие и зайцем запетлял перед танком. Механик-водитель прибавил газку, поравнялся с гитлеровцем, и Захаров, изловчившись, втащил его за ворот на броню.
На первый взгляд пленному было лет пятьдесят.
— Дохляк,— сказал Гриша и брезгливо поморщился.
— Что ты?— смеясь, возразил Петров.— Своди в баню фрица, отмой, соскреби щетину, одеколоном побрызгай — будет как жених.
Я забрал у немца «зольдбух» — солдатскую книжку в серой коленкоровой обложке, полистал ее и сунул в карман. «Одолжил» и его финский нож, свой — самодельный с наборной ручкой — отдал Захарову.
И еще один любопытный документ обнаружился у пленного — памятка о борьбе с холодами. Сейчас уже не помню подробностей, но говорилось в ней о том, как лучше уберечься от мороза, как защитить от него нижнюю часть живота, ноги и голени, используя газеты. «Ага,— подумал тогда я,— оказывается, холодно гадам на нашей земле, вот и обертывают свои ляжки газетами с реляциями о победах на «восточном фронте».
