Жаркий май. На моё вопросительное молчание, почему так долго, он отвечает: «Какой‑то странный прыгающий разговор ни о чём. Зав. отделом, по–моему, «плавает» в этих вопросах, потому и не знал, что изменить и предложить, а предложить своё очень хотелось», — уже с улыбкой, правда усталой, ответил отец Александр. Я была расстроена и не хватило сил это скрыть, а он вдруг остановился, обернулся на старинный особнячок, из которого мы только что вышли, как провалившиеся на экзамене студенты, положил свою большую тёплую ладонь мне на лоб и сказал: «Не надо так переживать, это все суета сует, — и, помолчав, добавил, — теперь я понял: здесь вы себя не найдёте, а потерять себя сможете. Но не огорчайтесь, всё будет хорошо».

И снова так стыдно! Полтора часа (это без дороги) он потерял на то, чтобы несколько человек на него посмотрели и один сказал, что материал надо сократить. А я‑то ему понарассказывала, как его знают и ждут в нашей интеллигентной редакции… (Господи, сколько же раз и сколько людей, сами того не желая и сами того не замечая, пользуясь своей ничтожной «властью», унижали и обижали опального священника и писателя. Зато теперь, наверное, с гордостью рассказывают, что были знакомы с самим Александром Менем!..)

С главным редактором я договорилась, что статьёй о Библии мы будем открывать первый номер следующего года и что надо предварить текст хотя бы полстраничкой об Александре Мене. Надо сказать, что эти шестнадцать машинописных строк дались нам (вернее, мне) очень трудно. Отец Александр всё время сокращал: мол, это нескромно, эти работы давно изданы, поэтому их не надо упоминать, и так далее. Наконец, мы пришли к окончательному варианту, при котором и он «не выпячивался» и я постаралась сказать хотя бы не меньше того, что пишут о нём на обложхах брюссельских изданий.

И как же снова было стыдно перед отцом Александром и обидно за него, когда через год (публикации его и о нём уже появились в очень многих изданиях) вышла эта статья в середине номера, от «предисловия» об авторе остались две курсивные строки, а сокращать статью надо было ради её красивого оформления!

Журнал я показывала отцу Александру в электричке. Он с интересом листал страницу за страницей. Дошёл до своей публикации, быстро пробежал столбцы, конечно, заметил, что нет текста о нём, что появились ещё сокращения, но ни словом не обмолвился. «Огромное вам спасибо», — сердечно сказал он, и журнал утонул в его портфеле. «Отец Александр, извините, что так получилось», — хотела я смягчить его невысказанное разочарование какими‑то объяснениями о непредвиденных редакцией обстоятельствах. «Что вы, что вы, очень красиво напечатано», — остановил он меня. Единственное, что немного успокаивало в тот момент — за год до этого все‑таки удалось опубликовать интервью с Александром Менем, которого знали во всём цивилизованном мире, но не уважали и не берегли в своём отечестве…

Отсчитываются часы, сутки, месяцы с тех пор, как не стало отца Александра. И когда бывает тяжко, горько и безысходно — без всякого усилия воли — я ощущаю на лбу его тёплую успокаивающую ладонь. Однажды он сказал: «Не оставляйте надежду», и у меня вырвалось: «Не убирайте ладони со лба». Отец Александр улыбнулся, задержал ладонь, а потом мягко заметил: «Как это вы хорошо так сказали?» И я прочитала ему стихотворение Окуджавы, в котором есть рефрен: «Не оставляйте надежду… не убирайте ладони со лба».

Как‑то отец Александр позвонил, когда я не могла говорить по телефону, а дочь (которую он крестил) возьми да и скажи, что мне плохо с сердцем. В следующую нашу встречу он заботливо расспрашивал, что со мной и как я себя чувствую. А когда узнал, что несколько лет назад у меня была операция на сердце, да к тому же не совсем удачная, реакция его была совершенно неожиданная: «Сколько же тогда работают те, у кого всё прошло без осложнений?! Нет, так нельзя. Пост я вам разрешаю умеренный, и в Деревню больше не приезжайте в холод и слякоть. Только летом. Если что, я сам приеду к вам». Усталый, издёрганный, измученный всеми и вся, сам далеко не крепкого здоровья, он заботился о совершенно чужом человеке. Знаю, так внимателен он был ко всем, кто хоть как‑то с ним соприкасался.

Узнав, что у меня была клиническая смерть, отец Александр стал задавать вопросы, на которые отвечать было трудно, так как под его утлом зрения я никогда над ними не задумывалась. А для него был очень важен конкретный опыт конкретного человека, побывавшего «там». Этот его «допрос» как‑то сам собой переключился на разговор о снах. Отца Александра очень заинтересовало то, что я словно «предчувствую» несчастья и неприятности, которые, к несчастью, сбываются со мной и близкими людьми.

В ночь после этого нашего разговора мне приснился сон:

По тропинке через залитое солнцем поле быстрым уверенным шагом ко мне идёт очень весёлый отец Александр, рядом с ним бежит моя собака. Мы обнимаемся (хотя въяве такого не бывало), пудель радостно прыгает на нас, хочет облизать… Иногда этот сон был немного в другом варианте: отец Александр шёл не с моей собакой, а с моей дочерью. Только во сне ей лет пять, хотя в жизни он её такой маленькой не знал…

Ранним воскресным утром в начале сентября меня разбуди ла дочь. Обычно она спит очень крепко. Дома в эти дни закан чивался ремонт, я очень уставала, плохо засыпала и, помню даже рассердилась, что она будит меня в шесть утра и не даёт услышать, о чём же говорит мне отец Александр. Тем более, что сон на этот раз был не совеем обычный.

…То ли из тумана, то ли из мелкого невидимого дождя, то ли из сереньких сумерек выходит отец Александр. Я не слышу лая собаки, приглядываюсь и вдруг вместо своего серебристого пуделя вижу беленького ягнёнка. Они идут медленно, они ещё далеко от меня, но почему‑то вижу, и его глаза и глаза овечки — невыразимо печальные. Хочу крикнуть: «Что‑то. случилось?»

Но вдруг ягнёнок превращается в мою дочь, и она уже бежит ко мне. А отец Александр, грустно глядя на меня, как при замедленной съёмке, отступает назад в светлеющую и расступающуюся пелену. Я хочу крикнуть, чтобы он подождал меня, не пропадал, но в этот момент ребёнок утыкается в мои колени, и я чувствую, что это не моя дочь — похожая, несчастная — но не моя.

Беру плачущую девочку на руки, она тяжёлая, я не могу ни бежать, ни идти, ноги словно приросли к земле, а отец Александр уже далеко, отодвигается спиной назад — лицом ко мне. Машет рукой, что‑то мне говорит, а я не слышу, но неожиданно ощущаю на лбу его успокаивающую тёплую ладонь. И вдруг понимаю, что это было… утром.

Это было утром 9 сентября 1990 года. Через несколько часов я узнала о том, что случилось с отцом Александром.

М. Снегурова, журналист,

Москва

Скоро у нас дома вновь зазвучал и детский смех, и детский плач — девочки, похожей на мою старшую дочь.

До гибели о. Александра в нашей стране, разрушившей почти все символы–образы божественного, оставался один из немногих — дорога к храму. О. Адсксандр являл собой олицетворение пути к Богу, поиска истины, направлял тех, кто ещё её не обрёл, по этой дороге к храму.

Посте трагического конца о. Александра по пути в церковь Россия утратила к этот светлый образ. Отныне каждый раз при произнесении этого образа–символа, дававшего ранее надежду обрести подлинное, видится топор и окровавленный священник.

Вспоминается заключительная сцена из фильма «Покаяние», в которой пожилая женщина спрашивает, ведёт ли эта улица к храму. Меня тогда очень насторожила прямой лживостью эта сцена — словно в предчувствии того, что произойдёт на дороге к Храму через несколько лет. Во–первых, старые люди не могут не знать, что все улицы старых городов стекаются к храму, во–вторых старуху играла актриса весьма процветавшая при Сталине. И для меня эта маленькая сцена спроецировалась на весь фильм, на духовное состояние нынешнего общества в целом. И я не поверила в такое Покаяние.