Это письмо не должно было быть только моим письмом. Только в том случае оно получит силу, если все высказанные в нём мысли и чувства пройдут через благословение батюшки.

Батюшка не вставал с постели. Письмо моё он оставил у себя, чтобы внимательно прочесть. Возвращая, сказал, что все написанное он одобряет и считает необходимым. Единственное, против чего он возражал, это обращение, в котором я употребила не собственное имя, но ласковое слово, с которым мы привыкли обращаться друг к другу. Батюшка сказал, что имя имеет очень большое значение и каждого человека надо называть его собственным именем, а не как‑либо иначе. «Часто в семьях называют: Муся, Люся, Ася, — сказал батюшка. — Это не настоящие имена. Ласкательное имя должно быть как можно ближе к полному. Пользование придуманными именами расслабляет душу».

Брат очень хорошо воспринял это письмо и очень благодарил за него при личном свидании. Однако немного времени спустя прислал письмо, в котором он отвергал то, что недавно так горячо воспринял. Он ничего не отрицал, но отвергал для себя лично: тяжёлые, безнадёжные настроения взяли верх.

Батюшка успокаивал меня: «Он воспринял все хорошо, это пойдёт ему на пользу, а это его письмо лучше сжечь и не придавать ему никакого значения».

Немцы продолжали наступать.

Леночка жила в это время уже в самом Загорске. Подошла зима. Шли слухи о том, что немецкая армия пересекает Северную дорогу и Загорск будет отрезан от Москвы. В один из таких тревожных моментов, когда на дворе была метель, мы с Л. наскоро, оставив детей дома, отправились к духовной дочери батюшки М. В. Там мы встретили о. Владимира. «Вот где Господь привёл увидеться», — сказал о. Владимир. Общая опасность сблизила всех, и мы просто и хорошо побеседовали.

Опасность, что Загорск будет отрезан от Москвы, становилась все острей и реальней. Передо мной стоял мучительный выбор: оставаться в Москве и быть оторванной от Леночки и детей или оставаться в Загорске и расстаться с папой и братом.

Я ждала от батюшки ответа, который разрешил бы все мои колебания. Однако в этот тяжёлый для меня момент прямого ответа не последовало.

«Поезжайте в Москву, — сказал батюшка, — почитайте там три акафиста: Спасителю, Божьей Матери и Святителю Николаю — и тогда, что вам Господь положит на сердце, то и сделайте! В воскресенье приедете», — добавил он, помолчав.

Я поняла одно: батюшка уходит от нас и хочет приучить нас к самостоятельности.

Акафисты были прочитаны, но предпринимать мне, к счастью, ничего не пришлось. Может быть, батюшка и предвидел это, потому что как раз в воскресенье обстановка изменилась, наша армия перешла в наступление, и немцы были отброшены от Москвы.

«Верно, святители московские за Москву молились», — сказал отец Иеракс.

Батюшка не вставал с постели. Я заходила к нему, как только было возможно. Иногда он просил написать под его диктовку письмо (у батюшки всегда была большая переписка, как с духовными лицами, так и со светскими).

Иногда надо было привезти из Москвы лекарства и результаты анализов. Разобравшись в последних, я поняла, что болезнь батюшки (рак) неизлечима и близится к роковой развязке.

Однажды батюшка сказал мне: «Вы не знаете, как я к вам отношусь (он имел в виду нас с Леночкой). Вам это не открыто. Только там вы узнаете. Вы ближе мне, чем мои родные сестры».

В день преподобного Серафима батюшка вдруг почувствовал прилив сил. Он встал и отслужил литургию. Она была последней. Больше он не поднимался.

Батюшка почти ничего уже не мог есть, да и, несмотря на все старания его духовных детей, не всегда находили то, что было нужно.

Ксения Ивановна (дивеевская монахиня) всё время ухаживала за батюшкой. Делала она это с такой исключительной мягкостью, терпением, предупредительностью и какой‑то особенной сосредоточенной деловитостью, которая свойственна только людям, прошедшим большую школу духовной жизни.

Однажды в день святителя Спиридона батюшка попросил П., сестру Кс. Ив., принести с базара свежей рыбы. П. предупредила батюшку, что достать свежую рыбу сейчас почти невозможно, на что батюшка уверенно ответил: «Не беспокойся, мать, тебе святитель Спиридон пошлёт».

Когда П. пришла на базар, она увидела небольшую группу женщин, окруживших старика–торговца. Старик принёс для продажи немного свежей рыбы. Заметив П., он отдал ей свою рыбу и скрылся в толпе, к удивлению и негодованию окружавших его женщин.

Вернувшись домой, П. рассказала об этом удивительном происшествии батюшке. Батюшка попросил её описать наружность старика. Вместе они убедились в том, что это был не кто иной, как святитель Спиридон.

Зима подходила к концу. Первые весенние зори загорались над Лаврой преподобного Сергия (двери которой были ещё закрыты), над полями и дорогами, по которым он сам ходил, молился и благословлял людей, — смиренный инок и собеседник ангелов.

Батюшка радовался за нас, что мы можем встретить раннюю весну в Загорске. Он говорил мне о том, что это время года необыкновенно прекрасно в этих местах. Какая‑то особенная благодать разлита в воздухе, напоминая об ином, высшем мире и умиротворяя, как песня жаворонка, в минуту душевной тревоги.

Приближались и дни «духовной весны» — Великого поста. В Прощёное воскресенье вечером, перед отъездом в Москву, я зашла к батюшке. Женщина, открывшая мне дверь, сказала: «Батюшку видеть нельзя, он очень слаб и никого не принимает». Мне пришлось уйти.

Я направилась к вокзалу, не понимая, что творится со мной. Мир вновь терял свою реальность, как в те дни, когда умирала мама. Но тогда Господь сжалился надо мной, после одиннадцати дней бессознательного состояния мама пришла в себя, и я могла видеть её и говорить с ней до последних минут её жизни. Неужели я батюшку больше не увижу? Не получу его последнего благословения? Как буду жить дальше? Этого не может быть! Я продолжала идти (я не могла поступить иначе), но в глубине души была безусловная уверенность в том, что Господь не допустит, чтобы я так уехала.

Я пришла на вокзал, подошла к кассе, взяла билет. Сейчас подойдёт поезд, и я должна буду уехать. Вдруг обнаружила у себя в кармане лекарство, которое привезла для батюшки и которое надо было непременно передать, так как оно могло облегчить его страдания. Я совсем забыла о нём. Что делать? Возвращаться к батюшке было нельзя. Я решила пойти к сестре Кс. Ив., Ирине, которая жила на одной улице с ними, и передать ей лекарство.

«Как хорошо, что вы пришли! — неожиданно для меня воскликнула Ирина, когда я вошла к ней в дом. — Идите скорей к батюшке! Он узнал, что вас к нему не допустили, и был очень огорчён. Он непременно хочет вас видеть».

То, что произошло, было больше того, что я могла ожидать: я не только увижу батюшку, он сам зовёт меня к себе.

Кс. Ив. подвела меня к постели батюшки и сказала: «Говорите, что вам нужно, пока не поздно», — и вышла из комнаты. Много мыслей мелькало у меня, но все они в этот момент казались лишними. Я не могла говорить. Тогда батюшка заговорил сам тихим и ласковым голосом: «Говорите, что вам нужно, пока я совсем не ослабел». — «Батюшка, — сказала я, — простите меня за все, за все огорчения и неприятные минуты, какие я вам доставила». — «Нет, нет, — оживился батюшка, — ничего такого не было. А прощенья мы должны просить друг у друга… И Леночке передайте». — «Теперь для меня нет ничего, кроме вашего благословения», — добавила я. «Вот так‑то и лучше, — ответил батюшка, — Господь вам многое пошлёт, только живите так, как вы живёте. Разбирайте жизнь понемногу…» Эти последние слова батюшка произнёс особенно тихо и медленно, по–видимому, утомившись.

Все находившиеся в доме вошли в комнату батюшки, чтобы начать вечернее богослужение — встречу Великого поста.

Слабым, но чистым голосом батюшка сам начал пение ирмоса Великого канона «Помощник и покровитель бысть мне во спасение». Необычайной силой звучали эти слова в устах умирающего. Это был не только итог земного пути, эти слова, которыми Церковь начинает ежегодно Великий пост, открывая всем верным дверь покаяния, открывали перед ним в этот час врата жизни вечной.