Герман Лонски — вот кого можно назвать мутантом — предпочел человеческому обществу и нормальной жизни одиночество среди звезд. Почти все свободное время старик проводил на верхней смотровой палубе под прозрачным сферическим куполом. Сидел совершенно не двигаясь, жмурился, улыбался чему-то и беззвучно шевелил губами. После этого с ним было трудно говорить: он походил на тихопомешанного, нес несуразицу, утверждая, будто слушал звезды. Именно он и убедил их лететь в этом направлении. Мотивировал тем, что звезды там звучат лучше всего. Какое это имеет отношение к Земле, он не объяснил. Разумеется, ни Март, ни Эл не поверили ни единому его слову, но, собственно, им было все равно.

— А почему ты его вспомнил? — спросил Март.

— Он утверждал, что слушает звезды, но, мне кажется, это не все.

— Что же еще?

— Я думаю, он не только слушал, но и говорил с ними.

— Со звездами? — Март удивленно взглянул на Эла.

— Ну, не с самими звездами, — возразил Эл. — Старик немного поэт, потому так и выразился. Точнее было бы сказать — с Космосом.

— Я, признаться, не совсем понимаю.

Южин зажмурился и хрипло произнес:

— Моя дочь…

В рубке стало тихо. Потом, словно издали, до Марта донеслись слова Эла:

— Ты видел, как играют дети? Они живут в придуманном мире, а мы, как можем, помогаем им поверить в него. Игрушки, сказки… Порой доходит до того, что ни мы, ни они уже не знаем, где вымысел, а где действительность. Игра превращается в реальность, и ничто не переубедит ребенка в обратном. А мы радуемся, глядя на эту игру.

Он кивнул в сторону россыпей звезд и продолжал:

— Мы привыкли считать его не более чем пространством, в котором живем. А ведь он тоже может быть живым. Порой мне кажется, что не мы изучаем его, а он нас. Лонски, кажется, говорил…

— Лонски просто спятил, — осторожно вставил Март.

— Да, так все полагают, но мне иногда кажется…

Южин вдруг как-то сник и замолчал. Потом заговорил снова, но голос его звучал все тише и тише:

— …он говорил, слушайте звезды, пытайтесь понять, а я… И еще эти сны. Мне кажется, я вижу одно и то же, но никак не могу вспомнить что. Будто меня осторожно готовят к чему-то… во сне, когда я спокоен и отдыхаю… или когда вот-вот сойду с ума, словно меня берегут.

Эл замолчал, глаза его закрылись, а губы почти неслышно прошептали:

— Тут какая-то связь… Мы дети его… Мы заблудились…

"Спит", — удивился Март. Все, что говорил Эл, было хоть и не совсем ясно, зато близко и знакомо. Те же мысли, ощущения, но он их осознал, лишь услышав этот странный монолог. Слова Южина приоткрыли в нем какую-то дверцу, откуда брызнул свет, осветив то, что творится в собственной душе. И про сны все правильно. И он видит в них одно и то же, но не может вспомнить что. Словно живет двумя жизнями и не знает, какая из них настоящая. Так было не всегда, а лишь после того, как их покинула надежда. Беспомощные дети заблудились и уже не чаяли найти дорогу.

Он почувствовал, как его тоже одолевает дремота. Удивился. Южин понятно, отдежурил вахту, а он? Он ведь недавно поднялся с постели, где провалялся часов двенадцать. А впрочем — ему вспомнилось — последнее время он спит все чаще и дольше, словно постепенно переходит из одной жизни в другую. Тоже свою… Постепенно… Будто привыкая…

Последнее, что запомнилось Марту, — это черная пропасть за экраном, на дне которой мягким светом горели ночники. Словно огромная постель, зовущая упасть в нее, зарыться с головой и утонуть в ней…

Луч солнца коснулся его век. Они затрепетали, вздрогнули ресницами, открылись. Он проснулся и некоторое время неподвижно лежал, глядя на потухший костер. Потом сел и ласково провел ладонью по мокрой траве.

— Роса, — произнес он, дивясь тому, что видит. — Обыкновенная роса, которая выпадает каждое утро, и вроде бы ничего удивительного, ведь так было всегда, а все-таки…

Он поднялся, подошел к ручью. Вода была холодной и прозрачной. Он умылся. Солнце уже взошло, и было пора отправляться в путь.

Дорога убегала вдаль, и он, отдохнувший, шел по ней легко и не спеша. Он почему-то был уверен, что скоро конец пути и он увидит то, ради чего так долго шел.

Он улыбался. Мир был светлым и доброжелательным. Он любил эти холмы, траву, небо и знал, что любим ими. Они встретились — два родных существа, искавшие друг друга.

Поднявшись на вершину холма, человек чуть не вскрикнул от радости и удивления.

Внизу, в голубоватой дымке, лежал город. Прекрасный чистый город. В нем жили люди. Они еще спали и видели сны. Разные. Быть может, кто-то летел сквозь пустоту, усеянную звездами, которые казались холодными и враждебными. А кто-то наверняка видел луговые цветы и траву, по которой так здорово пробежаться утром, когда проснешься и поймешь, что сон и явь теперь одно и то же.

Город ждал его.

Человек обернулся назад, чтобы окинуть взглядом пройденный путь и… Снова неожиданность! На фоне золотистого неба двигалась крохотная фигурка человека. Все ближе и ближе, и можно уже различить густую шевелюру, которую треплет ветер.

Человек нахмурил брови и пошевелил губами, словно что-то вычисляя.

— Эл Южин, — произнес он, и лицо его просветлело.

— Эл Южин! — уже громче повторил он и засмеялся.

Сбросив котомку, человек сел посреди дороги, предвкушая радость неожиданной встречи. Он подождет Эла. Они вместе войдут в город и скажут людям:

— Мы пришли. Мы нашли Землю.

Андрея одолела хандра. Это может произойти со всяким, со многими уже происходило и, наверное, еще не раз произойдет. Андрею же казалось, что его случай особый. Хандра приобрела затяжной характер и окрасилась в черный цвет.

С чего началось, Андрей не помнил, но вроде особых причин не было. С работы не увольняли, друзья не отворачивались, неизлечимыми болезнями не страдал, в карты не играл и крупный проигрыш не мучил. Просто наступила темная полоса. Андрей понимал, что следующая полоса должна быть светлой, и терпеливо ждал. Просыпаясь, шел на службу, бурчал на сотрудников, потом возвращался домой, валился на диван и смотрел в потолок. Так проходили дни, недели, а темная полоса становилась все темнее. На улицах лежал размокший мартовский снег, дул стылый ветер, и улучшений не предвиделось. Совершая редкие моционы, Андрей кутался в воротник пальто, хмуро поглядывал на прохожих и удивлялся, что жизнь, несмотря ни на что, продолжается. Люди куда-то торопились, многие улыбались, а иногда даже раздавался чей-то смех. Андрей злился, подозревая всеобщий сговор.

И мрачный период достиг апогея. Фортуна не только отвернулась, но и куда-то ушла. Все валилось из рук, читать было невозможно, телевизор опостылел и вообще не осталось ни одного желания. Это было необъяснимо, и Андрей возненавидел весь мир. Если раньше он еще как-то крепился, участвовал в общественных мероприятиях, то теперь, не отвечая на расспросы, бродил по институту, словно сомнамбула, и лишь изредка кому-нибудь грубил. Дома же почти все время лежал на диване. Требовалось что-то ломать, встряхнуться, и вскоре представился случай. Сослуживцы пригласили на вечеринку — то ли день рождения, то ли новоселье, то ли просто так. Андрей выслушал предложение и, криво усмехнувшись, выложил десятку.

Дома у Тани Т. было довольно недурно. Прекрасно сервированный стол, всякие там огурчики, помидорчики, графинчики. Потом подали горячее, потом все принялись танцевать под дребезжащий магнитофон. Потом выключили свет, кто-то радостно завизжал, а кто-то распахнул окно и заорал на улицу. Андрей с удивлением отметил, что беспричинная тоска улетучилась. Он яростно отплясывал, громко спорил на кухне, которую превратили в большую пепельницу, обозвал кого-то дураком и чуть не подрался. Их разняли, помирили и заставили поклясться в вечной дружбе. Было весело, и Андрей радовался, что вокруг так много милых и хороших людей.

На следующее утро он обнаружил в своей голове бомбу с часовым механизмом. В висках громко тикало, и казалось, сейчас рванет. Болезненно морщась, Андрей покинул постель и перебрался в ванну. Взрывное устройство не сработало, но во рту оставался вкус, будто там всю ночь копошилось подразделение саперов.