Ширли, однако, был абсолютно уверен в том, что не сделал ничего плохого. Про события у монумента он сказал так:

– Мальчик был способен руководить мной. Он это уже доказал. Вы просто ничего не понимаете. У меня не было ни малейшего намерения причинить ему вред. Когда он стал старше, мне было все труднее находить достаточно сильные стимулы, которые заставляли бы его полностью проявлять свои способности. Я задумал этот эксперимент для того, чтобы вынудить ребенка установить надо мной полный контроль ради его собственной безопасности…

В другой раз он сказал: «Я не понимаю. Ребенок уже доказал, что, когда он голоден, он может общаться на уровне сознания, а не при помощи голоса, Я только усилил эту способность, помогая ему делать это. Его, как правило, регулярно кормили. Только иногда ему не давали пищи до тех пор, пока он не начинал посылать мысленные сигналы… Я повторяю, одаренный ребенок подобного типа при таких условиях пострадать никак не может. Я не понимаю ваших обвинений в жестоком обращении и равнодушии. Мальчик постоянно был окружен вниманием…

– … Конечно, он был лишен детства обычного ребенка.

Но ведь он и не был обычным ребенком. Моя цель? Я думал, что это совершенно очевидно. Дети, обладающие выдающимися музыкальными способностями, часто оказываются лишенными нормального детства. Детям-актерам тоже некогда играть в игрушки. Этот ребенок – телепат, неужели мы можем допустить, чтобы такие удивительные способности пропали?

Неужели мы до сих пор живем в Средние Века и продолжаем бояться неизведанного?»

Только один раз Ширли позволил себе выразить некоторые сомнения.

– Да, я прибегал к гипнозу. Теперь я думаю, что это могло быть ошибкой. Мальчик не знал никаких слов, а когда я начал воспользовался гипнозом, мне пришлось обучить его некоторым словам. Это, само по себе, было ошибкой.

Однако я чувствовал, что это необходимо, чтобы внедрить в его сознание правильное отношение к похоти, гордости, а также к общим понятиям добра и зла. Я хотел, чтобы мальчик боялся не меня, а Бога. Необходимо, чтобы такой талант служил добру. Я не мог себе представить, что мальчик стал бы использовать свои колоссальные возможности ради зла, или растратил свой потенциал на женщин…

Приблизительно в это время атмосфера вокруг дела изменилась, и сэра Чарльза Ширли стали воспринимать, как бесчеловечного монстра. При этом он разговаривал и вел себя так спокойно и хладнокровно, что ни у кого не возникало ни малейших сомнений в его вменяемости. Можно было бы сказать, что ни один разумный человек не смог бы сделать того, что сделал Ширли, но с тем же успехом можно было сказать, что ни один разумный человек не совершает немотивированных убийств, а в 1930 году далеко не все убийцы, у которых не шла пена изо рта, были автоматически осуждены на казнь. Глядя с некоторым отстранением на эти вырезки сорокалетней давности, Флетчер и Бодейкер одновременно почувствовали, как изменился весь тон отчетов о процессе сэра Чарльза Ширли. Если бы он продолжал вести себя разумно, весь процесс мог бы превратиться в безнадежный фарс: что считать, а что не считать преступлением против безымянного найденыша четырех лет. Ширли могли приговорить к трем, или даже больше, годам тюрьмы, впрочем, он мог получить и меньше, только вот ничего доказать было нельзя. Свидетели видели только то, что он держал ребенка над страшной пропастью, без видимого намерения его туда сбросить.

Пятидесятидвухлетний бывший профессор греческого мог быть фанатиком, но он никогда не был преступником в привычном понимании этого слова.

Однако когда он перестал выражать свои мысли понятным языком, и растерял спокойную уверенность в собственной правоте, его история со всеми ужасающими подробностями стала представляться бредом сумасшедшего.

Тут-то суд над ним и прекратился, потому что доктор сообщил присяжным, что обвиняемый находится совершенно не в своем уме. В мае 1930 года в суд не стали приглашать психиатров – тогда все было гораздо проще.

Сэра Чарльза Ширли отправили в сумасшедший дом, где он должен был находиться до конца жизни. Тогда это заведение так и называлось «сумасшедший дом», а вовсе не санаторий или еще что-нибудь в этом же роде. Сэр Чарльз был безумен, и это объясняло то, что случилось. Все. Дело было закрыто.

В вырезках больше не было никакой информации про безумца, которого звали сэр Чарльз Ширли или про мальчика, названного впоследствии Джоном Флетчером.

– Нам надо еще много всего выяснить, – задумчиво заявил Бодейкер, оказавшись на улице, где ярко светило солнце.

– Больше выяснять нечего.

– Но мы же еще даже толком не начали… – Бодейкер был сильно удивлен.

– Мы уже закончили.

Сидя в парке Принсес Стрит, Флетчер посмотрел на двухсотметровый монумент и содрогнулся. О том, что он узнал, ему не хотелось даже думать, но ведь надо было что-то сделать с безумным желанием Бодейкера раскопать как можно больше фактов о том, что произошло сорок лет назад.

– Я все понял, и мне больше не интересно.

– Но ты же должен…

– Бодейкер, тебе ведь известно, как сильно я возненавидел Ширли за то, что он со мной сотворил. Если ты хочешь, чтобы я и тебя ненавидел, продолжай настаивать на своем.

Обиженный и удивленный Бодейкер промолчал в ответ.

Зная, что ему удалось добиться желаемого результата, Флетчер продолжал уже гораздо мягче.

– Вероятно, ты не получил ответов на все интересующие тебя вопросы – в отличие от меня. Я знаю, почему я стал таким, как был, и кого за это надо поблагодарить. Больше я ничего не хочу знать.

Понимая, что Бодейкер просто не в состоянии оставить расследование в том месте, где они остановились, Флетчер решил ему кое-что объяснить.

– Теперь мне понятно, почему я боюсь высоты, и почему женщины были для меня недоступны. Знаю, почему не помню ничего про свои первые годы жизни: Ширли при помощи гипноза заблокировал ранние воспоминания, которые и так были весьма смутными из-за того, что мне было отказано во владении языком. Ширли спас мне жизнь – в этом заключалось его главное преступление против меня.

Он продолжал довольно долго, иногда перескакивая с предмета на предмет, иногда надолго замолкая, чтобы получше расставить все по местам – для себя и для Бодейкера.

– Мне кажется, мы должны согласиться с тем, что Ширли был частично прав. У меня на самом деле были какие-то способности, которые развились благодаря его стараниям.

Но он пользовался своей властью надо мной как фанатик… пытался воплотить во мне свою идею образцового христианина…

Посчитав, что он уже достаточно сказал, Флетчер замолчал.

Но Бодейкер был явно не удовлетворен.

– Нам нужно, по крайней мере, просмотреть более подробные вырезки из других газет. А еще надо бы снова сходить к мистеру Куррану и…

– Бодейкер, ради всех святых, оставь меня в покое.

Молчание Флетчера, последовавшее после этих слов, довело Бодейкера до отчаянья. Именно Флетчер покинул отель и сел в поезд. Время от времени он отвечал на вопросы Бодейкера, но стоило Бодейкеру заговорить на интересующую его тему, Флетчер замолкал и отказывался разговаривать.

Когда поздно вечером в понедельник Бодейкер подходил к своему домику, Флетчер снова обратился к нему.

– Снова совпадение, – холодно заметил он.

– А? Что?

– Ты не заметил, что на противоположной стороне улицы припаркована машина? Ну-ка взгляни на нее.

Бодейкер, ничего не понимая, уставился на свой старенький автомобиль.

– Что он здесь делает? Джерри не водит машину.

– Я думаю, эта машина предназначена для побега.

– Что-то я ничего не понимаю.

– Ну, это только мои догадки. Только мне кажется, что Джерри собирается сбежать. Естественно, вместе с Шейлой.

– Убежать, – пробормотал Бодейкер. – Совсем как Паула.

Он ничего не рассказывал про это Флетчеру, впрочем, тот и не задавал никаких вопросов на эту тему.

– Паула убежала?

– Она нервничала, это продолжалось довольно долго… а потом она исчезла, оставив записку, чтобы я не заявлял в полицию о том, что она пропала. Я и не стал этого делать.