— Россия превыше всего, товарищ капитан!

— Не связывайся со мной до тех пор, пока не взорвешь завод.

— Так точно!

Я рад. Мне, наверное, поставят пять за практику и при выходе из училища наверняка дадут звание — хоть немного, но повыше, чем всем остальным!

11. — Рвите все здесь на хер! — кричу я. — Быстро!

Несмотря на то, что рация у Магая села, он мне сообщает, что находится под «мощным, видимо, артиллеристским, обстрелом».

Они въехали на территорию завода, когда мы оттуда уже давно ушли. Мы взорвали завод.

Так я убил Леху Магая.

12. Теперь-то они смогли прислать сюда вертолеты, несмотря на то, что раньше говорили о том, что после сбитого медицинского вертолета на нашу маленькую базу можно добираться только по земле. Капитан Жучков в присутствии полковника Виноградова сравнивает меня с землей:

— Как ты недоглядел? Как ты за всем не проследил? Почему не убедился во всем сам? Подавал такие надежды, мы уже тебя с абсолютно положительной характеристикой собирались в Москву отправить, а тыыыы!!!

— Эх, — тихо так поддержал его Виноградов, говоря так, как будто они с Жучковым обсуждают меня, но я при этом не присутствую, — жалко парня. Теперь трибунал. И… Десять лет при самом наилучшем раскладе.

На мое счастье, под обломками взорванного завода погиб лишь один Магай: он ехал на броне, а не под броней, как все остальные члены его группы. Мы извлекли несчастных десантников из их бронемашины: они были оглушены, контужены, но, слава богу, живы. Магай же под обломками плит перекрытия завода превратился в некое подобие тряпки. Нечто бескостное. Думаю… как мешок с говном.

Десять дней до окончания практики. Я так вляпался. Специальный вертолет для заключенных забирает меня. Военно-транспортный самолет для заключенных (на иллюминаторах — чтобы вы думали? — решетки). Три часа — и Москва. Свою практику я закончил досрочно.

13. На мое удивление, меня поместили не в особой военной тюрьме, но в той самой, расстрельной. А как я ее хорошо знал некогда! Камера два на два, сортир и раковина — на одного. С определенных пор в России в тюрьме комфортно.

Почему я именно здесь, в этой тюрьме?

Мой военный офицер-адвокат говорит мне, что дело крайне сложное, но можно выкрутиться и не получить вышку. Вышку я уже и так не получу. То есть высшее образование, ни военное, ни гражданское.

— Почему я именно здесь, в этой тюрьме? Я ее хорошо знаю, она расстрельная! Адвокат говорит, что не знает. Судя по его виду, врет.

14. А трибунал это три пердуна-полковника, которые спешат тебя отправить на эшафот — и пойти чайку попить. Почифирить, благо, что квасить на рабочем месте запрещено строжайше уже как лет пятнадцать.

Есть такой юридический приемчик, когда ввиду военной секретности дела тебя могут лишить адвоката. Это-то и применили ко мне. За несколько часов до начала заседания, говорят, что это для того, чтобы никто лишний не узнал секретного дела, исполняемого подсудимым, а так же для большей ясности изложения сути дела подсудимым. Раньше я думал, что это справедливо. Но я слишком положился на адвоката. О! Все знают, чем кончаются такие дела. Судьи отправляются на совещание.

— Встать, суд идет!

Один из полковников как-то радостно и, кажется, по-светлому так улыбается. Мне даже, показалось, что он мне подмигнул.

А я вчера читал газету о том, что наши высадились в Северной Африке!

Ввиду того-сего, пятого-десятого…

А еще наши готовятся атаковать Британию..

В связи с особой тяжестью и туда, и сюда…

В Нормандии партизанское движение хереет с каждым днем.

Вы приговариваетесь…

15. Полковник — садист. Почему он так ухмылялся, так по-доброму мне улыбался и даже, как мне казалось, подмигнул мне, когда знал, что меня расстреляют?

Я пишу последние письма родным и друзьям. Только потом я узнал, что с ними (с письмами) произошло.

16. Нет, спасибо, я отказываюсь от того, чтобы мне завязали глаза.

Я просто буду смотреть туда, где свет. В направлении, как мне покажется, курсанта, который будет расстреливать меня. Позволяю приковать меня к стене. Наручники, а на ногах уже не как при нас — тоже наручники, — но более удобные наножники.

Входит курсант. Вижу-вижу… а не староват ли парниша для курсанта? Чего-то там бормочет, докладывает. Целится в меня.

— Осужденный, сейчас вы будете казнены!

Очередь. Спасибо, что не одиночными.

Меня не пытали.

17. Нуууууууууу… я-то знаю, как щелкают холостые выстрелы! Уж четыре года, как и холостыми, и боевыми — слава богу!

Входят два парня, освобождают меня от «распятья» и волочат куда-то. Ну, куда же еще? В ту дверь, откуда приходят те, кто убирает трупы и смывает кровь. А если нужно… добивает «недоделанного» каким-нибудь курсантом осужденного.

Мельком успеваю увидеть, как улыбается мой «расстрельщик». Да, он-то уж точно давно нет курсант!

Меня опять поместили в камеру, но уже не в ту, где я сидел до «расстрела». В маленькое окошко этой камеры пробивался даже солнечный свет. И я немного взбодрился. А потом пришел тот садист-полковник, который улыбался, когда мне выносили расстрельный приговор, и сказал, что у него ко мне уж разговорчик уж будет. Что я хорошо взрываю.

— А как вам удалось раскрошить бетонный блок на заводе химических удобрений в Казахстане три на три на три метра?

— Знаю способ…

— Нам нужны такие люди.

Мне предложили выполнить одно задание — для правительства. А за это мое дело закроют — за блок три на три на три метра (это так у них в КГБ шутят — всевластие людей развращает), — надбавят один курс, и после выполнения задания я стану выпускником своего училища. Со званием, со всеми моими прежними наградами. Никто ничего не узнает. Все будут думать то, что надо — вы на особом счету у КГБ.

А это ведь почти так и есть!

— А почему я?

— Хороший подрывник плюс… Зависимый от нас человек. Помните, до выполнения задания вы — никто. В любой момент вас могут расстрелять по-настоящему.

Нет, он все-таки садист. А фамилия его Ткаченко. Что-то они мне слишком часто стали встречаться.

18. Все, конечно, сообщат на месте. По земле, почти все время по земле (??? — ???) добраться до южной Нормандии, до одного из замков, и, возглавляя секретное подразделение саперов, кое-что взорвать к чертовой матери, — кстати, она-то тут вроде как и при чем! Дело усложняется тем, что взрывать необходимо будет в городке, в замке, который густо населен местным населением.

Не конфликтовать, вести себя культурно, сделать очень мощный и очень тихий одновременно взрыв — и домой. Уже, для быстроты, по воздуху. Аж в самую Москву с докладом.

— Доложишь лично, и не какому-нибудь полковнику, знаешь, кому доложишь?

— Честно? Нет.

— Узнаешь. А потом все зашибись. Не только окончание училища с наибольшим набором привилегий, какие только могут быть (автомобиль объемом двигателя больше 1,2 литра) но и нашим, а это важно, нашим человеком будешь!

— Ну, что ж? Россия — превыше всего?

Полковник уходит. Он доволен. А меня даже освободили на день. И я пошел гулять по Москве. Зашел к родителям. И сказать нельзя, и хочется. Книжные, Москва-Сити, небоскребы, чистый, прозрачный воздух — почему это все меня больше не радует?

— Боже мой! Ну и в переделку же я попал, однако!

Просто я не знаю, чем это все кончится.

Погулял, походил-побродил. Через сутки — на аэродром. Транспортный военный самолет, приспособленный для перевозки десанта — с тремя химическими сортирами, — долетит меня до Берлина. Дальше — по земле.