— У вас кровь в уголках губ.

— Извините, спасибо, — достаю свой некогда абсолютно белый, а теперь абсолютно загаженный кровью платок и утираюсь. В такие моменты главное — улыбнуться.

Не знаю зачем, но ко мне наклоняется Гуськов и шепотом говорит:

— У вас такие красивые и большие зубы! Почему-то раньше я этого не замечал.

Все, теперь буду улыбаться, не раскрывая рта. А то ситуация чем-то напоминает «Красную шапочку».

Тогда я еще не понимал, насколько эта ассоциация со сказкой близка к истине.

18. Мило сидим в библиотеке со Светланой и пьем кофе. Она меня пытается приучить пить кофе. Но меня от кофе тошнит. Еще она меня пытается приучить курить дорогие дамские ментольные длинные сигареты. Но от них меня тоже тошнит. Я же ее приучаю говорить правду и только правду, постоянно ловя ее на выдумке, когда она так длинно и многословно рассказывает мне какую-нибудь очередную историю из своей жизни. В том числе и романтическую.

— Светочка, ведь это все уголовщина, — говорю я ей, выслушав ее очередную историю о том, как она соблазнила очередного офицера и как теперь он от нее сходит с ума и постоянно звонит и напрашивается на встречу.

— А кто узнает?

— Света, вы не могли бы мне это не рассказывать больше, а? А то ведь по закону, сами знаете, я должен доложить куда следует.

— Но ты уже недели как три не докладываешь, — натужно пытается высмеять меня она, — по-моему, тебе нравится слушать то, что я тебе рассказываю!

Потом зазвенела моя «внутренняя» рация, и меня вызвали к врачу на обследование перед командировкой, там прививки всякие и прочее. Набор твоих индивидуальных таблеток, которые в дороге должен принимать только ты.

Такое вот фармацевтическое нововведение.

19. Врачи, а наш терапевт, предварительно меня осмотрев, созывает еще нескольких, разных специализаций, о чем-то беседуют, мне не слышно, цокают языками и качают головами.

Потом они начинают исследовать мою носоглотку. Потом рентгеном — зубы. Глазной лезет ко мне в глаза, но я ему не даю толком рассмотреть «глазное дно», как он говорит, потому что слишком болят глаза от света его «фонарика».

— Ну уж, извините!

Они явно чем-то встревожены. И я вижу, что терапевт звонит по телефону, понимаю по шевелению его губ что Князеву. Потом подходит ко мне.

— Князев никак не может оставить вас в Москве. Говорит, что верит, будто вы его талисман. Мы еще подумаем, что с вами, но пока в дорогу я вам дам лекарства, так что они, я думаю, снимут напряжение и температуру.

Выйдя от врачей, я начинаю ощущать мышечную боль.

20. Мне кажется, что мои мускулы растут и тяжелеют. Светлана, а дело происходило в пятницу (в понедельник мы уже должны были отправляться в командировку), мне сообщила, что «старые перы» поедут не все, а только пятнадцать, как она сказала, шэтэ. Ну, уже легче. У меня трескается рукав на локтевом сгибе. Светлана рассматривает места на моей рубашке, откуда как-то с корнем повылетали пуговицы, и говорит полупричитая:

— И пуговицу пришить тебе некому, несчастному!

Вообще-то я это делаю вполне сносно и сам, вот только не понимаю, почему в последнее время они (пуговицы) сами собой как-то массово стали вылетать. Рукава трескаются.

Масленников — сияющий пень — принес мне мой «антивампирный» бронекостюм и, смутившись тем, что тот мне мал, а мерку он с меня снимал сам, бормоча, что, типа, номер может быть не тот, уходит.

Затем всех, кто должен ехать во Францию, вызывает к себе Князев. Он произносит напутственную речь — старички благоговейно слушают, все по-смешному разодетые в бронекостюмы. Князев говорит, глядя на меня взглядом типа «отец»:

— Вполне возможно, Алексей был прав и с уничтожением этого, подчеркиваю, последнего экземпляра возникнут трудности. Разведка западного фронта докладывает об уже нескольких экспедициях, правда более малочисленных, чем наша, пропавших без вести во время операции поиска и уничтожения этого парня.

Во Франции же к нам присоединятся пехотинцы в составе одного взвода. — Князев улыбается и снова переводит взгляд на меня: — Командует, кстати, Алексей, ваш друг по училищу.

Только этого не хватало.

21. Мне снилось, будто я возвращаюсь на родину. Только не понятно, каким это образом вдруг Франция очутилась моей родиной.

В субботу я был у родителей. В воскресение слушал Анины «не звони мне больше».

А потом пошел прогуляться по центру и встретил случайно Светлану. Она тоже гуляла одна. И мы пошли на какую-то фотовыстаку, где выставлялись фотографии наших фронтовых фотокорреспондентов. Было много народу, и создавалось ощущение жизни, бьющей ключом. На фото радостно улыбающиеся русские солдаты, счастливые английские военнопленные, сияющие, попавшие в плен итальянские, французские, немецкие партизаны.

Английская королева, «временно» передающая правление Англией в руки российских освободительных сил. А еще ужасные американские солдаты — не пленные и их зверства в Па-де-Кале при отступлении полтора года назад.

Вечером, вернувшись домой, осматриваю с зеркальцем, что там эти врачи у меня осматривали в носу и горле. Подцепляю пинцетом и извлекаю густой комочек черной слизи. Похоже чем-то на нефть, только вот пахнет кровью.

Знаете, а мне почему-то не страшно.

Я рычу. А еще немного прикольно, но так хочется повыть на Луну.

Шутка.

01. В понедельник рано-рано утром автобус собирает всех командировочных из нашего отдела по всей Москве. Автобус движется небыстро, да, впрочем, и мы не спешим — самолет на аэродроме нас подождет и без нас никуда не улетит. Последним в Марьино подбираем нашего начальника Князева.

Настроение у всех приподнятое, и через какое-то время мы уже грузимся на стратегический бомбардировщик на аэродроме Внуково. Грузовик, везший тонну специального оборудования из института, уже на месте. Оборудование грузим в утепленный бомбовый отсек, а сами — в тесноте, да не в обиде — втискиваемся в пассажирский отдел, рассчитанный всего на восемь мест (а нас шестнадцать человек), который находится сразу за кабиной летчиков. После взлета к нам в отсек втискивается еще и командир самолета, и мы до самого Парижа летим, мирно и весло с ним беседуя.

Летчик нам обещает, что через два с половиной часа сядем в Париже. Впрочем, особо с ним общается только Гуськов и Князев, я же где-то через час после взлета начинаю засыпать. Нет, эти стариканы мне уже начинают нравиться. При заходе на посадку в парижский аэропорт нас обстреляли из ПЗРК. Самолет делает резкий разворот и заходит на посадку со второго раза, но уже на другой, запасной аэродром. Там стоят лишь наши военные самолеты. А первоначально мы должны были сесть в парижском гражданском аэропорту им. Шарля де Голля. Ну, так, если честно, мне и спокойнее. Вокруг наши и все под охраной.

Встречающие, соответственно, задерживаются, пока едут из одного аэропорта туда, где мы приземлились. А когда они все-таки приезжают — большой туристический автобус под охраной двух БМП и одного БТРа, — оказывается, что мы сами уже находимся на том самом месте, куда нас встречающие должны были перевезти и откуда нас должны были доставить вертолеты на место, на «объект 112».

Затем нас сажают почему-то в трофейные американские «ирокезы», и через четыре часа мы на месте.

02. Мерзость полного военного запустения.

Ни тебе сопротивления, ни тебе хоть небольшого обстрела. Никаких ПЗРК и крупнокалиберных пулеметов. Здесь даже деревья постепенно выздоравливают после «розового газа» — листья постепенно становятся хоть и очень темно-, но все-таки зелеными.

Затем достигаем — пешком, все нагружены, старички держатся молодцом, пукают, хрипят, потеют, но наравне со мной тащат снаряжение — замка.