Пашкевич и охрана снова схватились за свое оружие. Они радостны и улыбаются. Видно, не собираются нам спускать то, что мы их, таких крутых, оскорбили, попытавшись арестовать. Но парнишку из ГБ сзади по голове бьет рукояткой пистолета помощник, обслуживающий огнемет. Тот падает, и перевес сил снова на нашей стороне. Опять огорченно вздохнув, Пашкевич и его охрана кладут оружие на пол. Ребята набрасываются на них и, сбив с ног, начинают избивать ногами:

— Что, суки, думали, сейчас над нами вдоволь поподтруниваетесь? А? А вот х… вам!

Не препятствую, но лишь спустя какое-то время приказываю:

— От-ста-вить!!!

12. Пашкевича и его охрану запираем в двух соседних комнатах. А тем временем у нас продолжается вечер… то есть утро встреч! Заявился сам Ткаченко, собственной персоной. В сопровождении лишь одного офицера. Подходит ко мне:

— Что с крестом?

— Уничтожен!

Как бы мне не веря, он подходит к алтарю:

— А это что за мусор тут?

— Все, что осталось от креста, товарищ полковник!

— Как же тебе это удалось? Как же тебе это удалось? — разговор, похожий на разговор с самим собою.

Я и сам об этом думал. И решил, что предыдущие экспедиции не добились успеха потому, что имели узкопрофессиональный подход к проблеме. Будучи саперами, они решили, что все, что можно сделать с крестом, это его взрывать, взрывать и еще раз взрывать! Они-то для этого и создали полигон недалеко от замка, но, не добившись успеха, всякий раз возвращали крест на его место на алтаре.

— Мною арестован Пашкевич!

— Да? Да что ты говоришь? И где же он?

Показываю рукой на дверь. Ткаченко подходит к двери, приказывает часовому открыть, заходит внутрь, а через некоторое время я слышу внутри комнаты какую-то возню, звук выстрела. Затем Ткаченко выходит из комнаты, вытирая носовым платком пот со лба, после чего прячет пистолет в кобуру.

— Это ты молодец, что его арестовал. Ты бы видел бои в Иерусалиме! Бойня! А ведь это все его идея. Шизик!

— Так газами их, газами, — Ткаченко реагирует, видно ему нравится моя шутка.

Потом Ткаченко идет к рации дальней связи и, быстро все настроив как надо — во выучка! — связывается с Пустоваловым.

— Товарищ Пустовалов? Не узнаете? Как же! Так вот, мой вам приказ, генерал, немедленно разворачивайтесь в сторону Испании, и чтобы духу вашего даже не было здесь. Ваш покровитель Пашкевич умер от несчастного случая.

— Есть, товарищ полковник!

Наверное, это нехорошо, что полковник КГБ может командовать генералом сухопутных сил, но что поделаешь? Такова наша сегодняшняя реальность.

13. Ткаченко снова обращается ко мне:

— Ну, что, мужик, — хвалю тебя. Теперь (более тихо) нам бы поговорить о кое-каких деталях твоей дальнейшей карьеры, а? Ну, уничтожение полное всех твоих двух уголовных дел — как не было; возвращение в училище, после того как все узнают, что с тобой стряслось. Мне нужно поговорить с тобой, но не при всех, понимаешь? Поведешь меня прогуляться?

— Да, конечно, — отвечаю я, тут есть недалеко одно живописное поле!

Вокруг радостные и улыбающиеся лица наших солдат. Ткаченко их подбадривает:

— Ничего, соколики, я скоро вам всем выбью отпуск в Москву!

И настороженное лицо Михаила.

Но мы отправляемся.

14. Постепенно вижу, как Ткаченко под разными предлогами начинает отставать — то ему надо закурить, а зажигалка долго не зажигается, то у него ботинок развязался. В общем, впереди иду я, а позади он.

— Вот это поле! — говорю я. А про себя думаю: «Минное».

Слышу, конечно, как Ткаченко взводит курок:

— Извини, парень, ничего по делу, только личное.

Дуло его пистолета смотрит мне прямо в лицо. Ах. А у меня в кобуре все тот же «Стечкин» с двумя заряженными холостыми патронами.

Видно сразу, что Ткаченко «на эмоциях». Для командира такое плохо.

— Зачем, скажи, зачем ты с ней так поступил?

Я лишь киваю головой, ничего не говоря. Да он чуть ли не плачет!

— Я не хотел ей такой судьбы — не хотел. Я все видел по-другому. Но вот теперь она погибла — и из-за тебя!!! Так ты мне за это ответишь.

Я смотрю грустно в землю, переминаясь с ноги на ногу, постепенно начиная замечать, что Ткаченко не водит за мной пистолет, когда я так «передвигаюсь», а, держа руку с пистолетом неподвижно, перемещается вместе с ней вслед за мной. Так их учили целиться в КГБ?

— Ну, извращенец, как она тебе, гад?

— Отсасывала она отлично! — лгу я, пытаясь его вывести из равновесия еще больше.

Глядишь, начнет ошибаться.

Я, делая вид, что переминаюсь с ноги на ногу, движусь вправо. Ткаченко, нацелив на меня пистолет, движется влево (по отношению к себе). Ребята наспех минировали в этом месте, и я вижу бугорок слева от Ткаченко, если смотреть у него из-за спины. Делаю шаг вправо. Он за мной. Он плачет:

— Ее разорвало в клочья миной, которая упала ей прямо под ноги. Она не успела сдать свою ДНК и поэтому, чтобы ее опознать, мне прислали все, что от нее осталось, — голову! В холодильнике! Ты представляешь себе, что это — увидеть голову своей внучки в морозильном контейнере!

Я делаю еще один маленький шажок вправо. Ткаченко — влево. Бугорок совсем рядом… но тут появляется Миша. Он прибежал с автоматом аккурат в тот момент, когда взорвался Ткаченко. Ткаченко наступил на противопехотную мину, которая была рассчитана не на то, чтобы лишить человека ноги, но на то, чтобы его разнести в клочья!

Несколько осколков попало Михаилу в грудь, и он упал. Слишком уж близко он оказался в тот момент к взрыву.

15. Есть такие минуты, когда ты точно знаешь, что кто-то умрет. То есть ты зовешь медика, бегаешь, суетишься, но в глубине души своей понимаешь, что все это напрасно. Знал это и Михаил, я ору в рацию, что у нас раненый и убитый, что нужна помощь.

— Ты только родителям не говори, как я глупо погиб, ладно? Сходи к ним, навести, скажи, что погиб как герой — выдумай что-нибудь! Когда он тебя все словами выманивал наружу, я понял — дело нечисто, решил последить за тобой.

— Нет уж, Михайло, я тебя отсюда вытащу, не беспокойся. — Последние мои слова каверкает спазм плача и соплей: ааааааа-аааааааааа!

— Нет. Слишком поздно.

Глаза Михаила становятся стеклянными, и я чувствую, как из него выходит жизнь.

16. На связи Мирошниченко. Докладываю, что крест уничтожен, что Пашкевич погиб, Ткаченко погиб, Лукин погиб…

— Кто, извините, кто?

Я прошу, чтобы нас эвакуировали.

— Ну да, конечно.

Чем-то все-таки этот Мирошниченко чрезвычайно доволен.

17. А в Москве я был уже вечером. Со мной связались по рации и сказали, чтобы в пятнадцать часов следующего дня я был в Кремле на докладе у Первого Зама Главного. Но что я точно знаю, так это то, что не пойду ни на какой хренов доклад. Меня, конечно, разжалуют, выгонят за это из училища. Ну и пусть! Я так устал от их кровопролития — кто бы знал! Да и вообще я просто устал.

18. С утра, надев форму, иду по адресам ребят-москвичей, которые воевали со мной вместе и погибли. Решил посетить Комиссаровых, Панковых (у Панкова, правда, только мать), Прокофьевых, Аратюнянов…

Но сначала — к Лукиным.

19. Дверь открыла симпатичная девушка лет двадцати. Аня. Старшая сестра Михаила. Мы поговорили, родителей нет.

Мне неловко, но после у меня в горле комок:

— Миша погиб! Похоронка, наверное, придет только завтра. — И, чуть не плача: — Мне очень жаль!

По другим адресам я не пошел. Никогда.

20. Она меня чем-то задела. И я еще не раз возвращался к ней в дом. Но с тех пор, как ее увидел, пил по три таблетки «антисекса» в сутки.