Последний раз вижу их лица. Больше не увижу никогда. И мы, оставшиеся в живых, поем для наших мертвых товарищей похоронную армейскую песню:

Многие не могут сдерживать слез, и, к ним поворачиваясь, товарищи пытаются их утешить. Я тоже прослезился, восхищаясь мужеством этих ребят. Они столько перенесли, столько перетерпели, но никто не ропщет, никто не говорит о том, что мне бы пора давно исполнить приказ, который мне дан начальством.

Наступает затишье, пока еще не такое тревожное, как перед бурей, но затишье, момент отдыха. Михаил, сам от усталости еле на ногах, уговаривает меня прилечь.

— Этот крест — вечный! Ему по барабану, когда ты его взорвешь — сегодня ли, или завтра с утречька. А вот ты — не вечный, а несвежий командир — кому нужен?

Я соглашаюсь, я чуть ли сейчас не безумею от желания спать. Ложусь на деревянную лавку, говорю Мише, чтобы, если что, он меня будил, и накрываюсь одеялом. Где-то рядом слышу, как ребята говорят друг другу:

— Тише! Командир спит!

Но я слышу, и кричу:

— Мужики! Говорите как можно громче, мне так лучше спится!

Благодать-то какая! Растянутся так — всем телом! Подумав «благодать», почему-то вспоминаю о Боге, как нас учили в школе молиться:

Господи? А Ты не мог бы мне показать, как мне разрушить этот крест? С младшей школы не обращался к Богу, но сейчас, думаю, можно, потому как я так устал, а тут такая благодать! Мне кажется, что я на небе…

11. Впервые за два года мне снился сон, в котором не было ее. Бурные события последних дней все стирали из моей памяти.

Раньше ночью мне или ничего не снилось, в основном, или очень редко снились сны, но там всегда была она.

Теперь этого нет. Я почувствовал себя во сне, как человек, неожиданно получивший исцеление после долгих лет. Можно выдохнуть.

Выпрямиться и ходить. Открыть очи — и смотреть.

Мне снится маленький ребенок (мальчик), куда-то идущий по дороге, ведущей его через поле. Вокруг мальчика — только поле, а сверху — небо. Где-то вдали и слева от мальчика и справа зеленеет (не чернеет!) лес. Вдруг я начинаю видеть этого мальчика как бы под лучами рентгена — со спины, мальчик продолжает идти. Вот, черным, контуры мальчика, а внутри, в груди мальчика, большой-пребольшой бриллиант. Некий ангел, не вредя мальчику — тот продолжает идти себе по дороге, — берет своими руками этот камень и осторожно начинает вынимать. Он вынимает камень — сердце мальчика, но мальчик жив, идет, то есть ясно, что с ним все в порядке, то есть и камень и мальчик только образ. В руках у ангела бриллиант начинает играть всеми своими гранями, переливаться, и раньше лишь слегка улыбавшийся ангел начинает просто сиять улыбкой! Потом звучал голос: «У Господа драгоценный камень — сердце человеческое, благодарное Ему!» В этот момент я проснулся и вскочил.

— Сколько я спал?

— Всего час, товарищ командир, — спите еще!

— Нет, я больше не хочу! Лукин, марш спать! И… приятных тебе сновидений!

Ору во всю глотку:

— Завтра припрется сюда Пустовалов, пригонит тыщи три самосвалов! — Ребята вскакивают, но потом, делая «понимающий вид», улыбаются: командир за один час выспался!

12. Кто-то встает, пытается идти за мной.

— Нет, — говорю, — я сказал «отдых», значит, отдых.

Захватив с собой колун, иду в дом священника. Если он еще не сгорел. Вот у нас, в России, я никогда не видел еще, чтобы дом священника был так далеко от церкви — целых семь минут ходу! А тем временем замок снова начинают обстреливать. Но уже не только минами с напалмовой начинкой, но и из крупнокалиберных минометов. То тут, то там видны следы не слабых разрушений. Ба-бах! — и целый дом, этажей по четыре, начинает оседать, падать и превращается просто в груду камней. Интересно передвигаться по улицам, когда в любой момент на тебя с неба может упасть смертоносный заряд!

Дом священника поврежден. То есть слабо сказано «поврежден», на самом деле его снесло наполовину. Захожу внутрь и встречаюсь со «святым отцом». Он занят интереснейшим делом для хозяина дома: священник пытается его поджечь. Мощный армейский транслятор, работающий от батареек и висящий на кожаном шнуре у меня на шее, начинает работать. Транслятор переводит весьма криво, но что-то разобрать удается:

— Аа, здравствуйте, уважаемые господа оккупанты!

— Здравствуйте, дорогой вы наш хранитель оккультных реликвий. — Верующий еще, блин. — Где ж вы его только откопали, блин? А? Ведь долгое время об этом кресте не было ничего известно.

— Вы не поверите!

— Да что уж там, вы мне скажите, а там посмотрим.

Мы улыбаемся друг другу, но оба настороже. Кажется, что еще чуть-чуть и мы бросимся друг на друга, а там — кто первый вцепится в глотку другого. Медленно, словно боясь вспугнуть священника, достаю пистолет, заряжаю холостыми патронами и наставляю ствол ему в лицо. Вдруг вижу, что выглядит он неважно, у него перебинтованы кисти рук, какие-то пластыри на лице.

— Что это с вами, святой отец?

Он продолжает улыбаться, как ни в чем не бывало:

— Брился, порезался.

— А теперь, святой папаша, вы мне ответите всего на один вопрос, и я сопровожу вас до ворот, а после отдам на попечение партизан.

— Партизаны уже несколько месяцев хотят разрушить черный крест. И я их главный враг. Думаю, когда вы передадите меня в их руки, тогда подпишете мне смертный приговор.

— Даааааа? Тогда я вас отпущу на все четыре стороны. Идите куда захотите. Так вот мой вопрос: как уничтожить черный крест?

— Естественно.

В этот момент он у меня на глазах достает из кармана… что бы вы думали? Заточку, медленно так достает, демонстративно и со всех сил бросается на меня. Я с испугу начинаю стрелять, но мои патроны холостые, ими убить невозможно. Священник начинает смеяться и еще более и более распаляется.

— Гляжу, вы без бронежилета? А зря!

Рояль был в кустах, раздался выстрел, и священник упал на пол второго этажа своего дома. Дом был как бы разрезан пополам, а на улице стоял заспанный Михаил и щурился.

Рядом стояли еще двое наших парней. Михаил, призакрыв один глаз, спросил:

— Эй, ну ты куда исчез?

— Мишка-Мишка, где же твоя крышка? Ты только что шлепнул нашу последнюю надежду получить хоть какую-то информацию о том, как уничтожить крест.

— Извини, я тут думал, что тебя убить хотят, уж прости!

А я начинаю колуном разносить в клочья то, что осталось от уютного, видимо, домика. Бью по стенам, по полам, ломаю двери и сантехнику. Михаила отправляем досыпать, а двое остальных начинают помогать мне. Машем колуном посменно, минут по пятнадцать. В конце концов разбив пол в комнате, которая на одну треть обрушена, обнаруживаем примитивный тайник — под паркетом, под ковриком конечно. Бумаги, старые и новые, написанные, конечно, по-французски. Пожелтевшие листы, заполненные каким-то готическим шрифтом, и листы, напечатанные на принтере. Ну, те, что напечатаны на принтере, можно распознать особым компьютерным армейским распознавателем. Но вот старые рукописи, клочки бумаги, на которых очень неразборчиво написано что-то от руки? Запихиваю все это за пазуху, и мы уходим.

13. Тем временем мы все нужны. С нами связывается Ткаченко — ничего нового; с нами связывается Мирошниченко — у него хорошие новости: он сказал, что надавит на Пустовалова, и тот, возможно, остановит свое продвижение на сутки-другие.