– …Первый раз еще в сорок втором, на ЯКе. Сопровождали штурмовиков, попались группе «мессеров», – меченый летчик сделал ударение на первом слоге. – Штурмовики ушли, а меня сразу… – он показал ладонью, что именно с ним сделали, и глаза сразу провалились, в память.

– Выпрыгнул, мотоциклисты охотились… Отстреливался, автомат добыл у одного такого… А они по всему полю, как грибы черные. Идут и кричат. Три дня брусникой питался, вышел на нашу танковую разведку, чуть не пристрелили.

– Страшно?

– Потом страшно… Когда один. Второй раз уже в этом году, в самом начале. Ходили четверкой, пошарили, вернулись. Я на посадку захожу, а ведомые в воздухе. Одиночка, сволочь! Не побоялся, прямо над полосой на меня спикировал, в белый цвет выкрашен, ведомые дернулись – все мимо. ЯК как фанера вспыхивает, я повалился, все горит уже. Фонарь заклинило, пламя в спину, в руки… Механик спас, на горящем крыле руками защелку отламывал, потом вытащил меня, – летчик поднял стакан. – Умирать буду, не забуду такое. Дожить бы, детям рассказать…

– Расскажешь еще… – Моряку с такими же четырьмя звездочками на погонах стало жутко, такого, что рассказал ему летчик, в газетах не писали. Он сам кое-что повидал, тонул на канонерке, расстрелянной пикировщиками в осенней Балтике, но там все-таки гибнешь не один.

– На этой войне невозможно выжить… – покачал головой летчик. – В сезон за месяц три состава в эскадрилье меняется. Я посильнее пацанов, которые из школ приходят, но и мне не светит… Сначала немцы, потом американцы… Я знаю, что все равно убьют, поэтому и не боюсь так этого. Другое дело, когда и как… У меня есть еще пара вопросов к этим ребятам… Две дочки были, соплюшки совсем, в Питере начисто…

Моряк вздрогнул, поняв. Как это было, он видел – из Кронштадта, окутанного розовыми сполохами непрерывно бьющих в небо корабельных и крепостных зениток, видно было одно громадное зарево над городом, вертикально стоящие лучи прожекторов, и утром – черные столбы дыма в абсолютно белом небе. Снующие катера, снимающие людей с надстроек затонувших прямо в гавани эсминцев, и десятки моряков, в абсолютном молчании стоящих на пристани и глядящих на восток, в сторону Ленинграда. У многих там были семьи, и потом, тоже у многих, глаза становились такие же мертвые, как у горелого пилота.

– А как американцы против вас? Вообще, я имею в виду, как летчики?

– Ничего ребята, не трусы. Лобовой не боятся, друг друга прикрывают. Но это все мальчишки, зелень, а тут, – он мотнул головой вокруг себя, – сплошные волки. Да я и сам такой. Это просто убийство было, хотя и оправданное. Они бы вас, ребята, сделали. Так что никаких там мук совести по этому поводу у меня нет.

Взгляд у уже основательно выпившего капитана был холодный и абсолютно равнодушный. Так оно, по всей вероятности, и было.

– Видел я и как наоборот бывает: четверка «мессеров» на моих глазах эскадрилью ранних ЛАГГов вырезала за десять минут, это вообще гробы. Или на нашем участке группы «пешек» одна за другой пропадать стали, и главное, – он, усмехнувшись, посмотрел сквозь свой стакан на свет, – ни звука по рации. Как в болото проваливаются. Потом через неделю один лейтенант пешком пришел, – а мы с бомберами на одном поле базировались, – глаза белые, руки трясутся… Ничего не добились от него, в тыл пришлось отправить. Что там у них было?

Покрышев решил, что капитану уже достаточно, встрял и, развернувшись, похлопал его по плечу:

– Не пугай молодежь, капитан. Мы здесь все пуганые. Сейчас вон кино крутить начнут.

Действительно, в столовой, служившей одновременно и малым кинозалом, два матроса уже устанавливали вложенную до этого внутрь раздвижной тумбы громоздкую черную киноустановку, еще один навешивал экран из обшитой тесьмой простыни. Кино любили все, но обычно показ какой-то картины обсуждался во всех подробностях за несколько дней. Прошел мгновенный слух, что это комиссарский сюрприз в честь вечера. Все пошевеливались, пробираясь поближе к экрану, и кто-то в углу был уже недоволен, что его толкают.

Военком корабля махнул матросу у выключателя, и аппарат, провернувшись, застрекотал, выдав на стену мерцающий серый прямоугольник. В наступившей темноте люди продолжали, пригибаясь, двигаться вместе со стульями, наступая на ноги сидящим, те беззлобно ругались, вытягивая шеи, чтобы не упустить ни секунды зрелища.

На дергающемся и стрекочущем квадрате простыни появился пятизначный номер, какая-то дробь, мелькнула звезда на косой белой полоске, и вдруг из стены распахнулось набегающее небо. Восторженный вопль какого-то летчика был в ту же секунду поддержан десятком других. Небо с полосками серых облаков завернулось в спираль, потом ухнуло вверх, и с нижнего правого края экрана прямо в центр впрыгнули косо висящие в нем фигуры самолетов с широкими и как бы косо обрубленными плоскостями. Вылетевшие с боков камеры нити трасс устремились к ним и, не коснувшись, прыгнули вверх. Самолеты исчезли, небо снова извернулось, мигнуло и совершенно без паузы перешло в другой кадр – набегающий слева темный силуэт истребителя, поворачивающегося на крыло. Трассы снова вылетели откуда-то сбоку, изображение дрожало и дергалось, как сумасшедшее, мигающая дымная полоса уткнулась в основание крыла «хеллкэта» и скользнула вверх, выбивая обломки из фюзеляжа. Самолет выпустил дымную полосу и скользнул вниз, под экран.

Все это выглядело не очень настоящим – в боевой кинохронике показывали немало воздушных боев, и они выглядели гораздо более красиво, моторы завывали, а грохот пулеметной стрельбы в соответствующих местах был куда более впечатляющим, чем разлетание каких-то фрагментов из черных крестообразных пятен в полной тишине.

Второго противника летчик, фильм из фотопулемета которого все сейчас с напряжением смотрели, рискнул взять в лоб, и некоторые зрители отшатнулись от прыгнувших с экрана ответных трасс. Третьему он – видимо, после крутого разворота, изображение было смазано инерцией, – сел на спину и расстрелял почти в упор. Зрелище было жуткое – американский истребитель, распоротый длинной пушечной очередью, вспыхнул мгновенно и сразу весь, затем кадр снова поменялся. Все сменяющие друг друга эпизоды заняли от силы полторы минуты, перед самым концом на экране снова появились профили горбатых истребителей, и один-два снаряда из длинной, выпущенной с большой дистанции очереди попали одному из них в хвостовое оперение. В самую последнюю секунду можно было видеть, как «корсар» развернуло в воздухе и швырнуло вниз, а затем картинка сменилась на ровное черное поле. Бой кончился.

В нескольких местах послышались аплодисменты, которые почти сразу же и угасли. Если не чувствовать каждую секунду, что тебя вот-вот прикончит человек, сидящий в такой же машине, как и ты, и имеющий, теоретически, точно такие же на это шансы, а глядеть на это со стороны, то такой бой был самым настоящим убийством.

Тостов больше не было, и вечер быстро угас сам собой. Небольшими группками офицеры выходили из столовой, первыми летчики, за ними потянулись и моряки. У многих было подавленное настроение. Не приукрашенная закадровыми комментариями, война повернулась самой неприглядной своей стороной. Да и вообще, спать всем хотелось ужасно.

Семнадцатиузловым ходом линейный крейсер шел всю ночь и с рассветом оказался в районе, где по расчетам штаба соединения должен был находиться атаковавший их вчера авианосец. Какое у него охранение, точно было неизвестно, но разведчики и пикирующие бомбардировщики не обнаружили рядом с авианосцем тяжелых кораблей – то есть бой придется вести с крейсерами и эсминцами. Впрочем, сохранялась вероятность того, что за ночь к ним мог присоединиться одиночный линкор, выделенный из охранения какого-нибудь конвоя. Хорошо, если американский – все новые американские линкоры были задействованы на Тихом океане, а от старых «Кронштадт» легко ушел бы. Хуже, если встретится британский линкор, а то и линейный крейсер. Последний расклад грозил «Кронштадту» почти неминуемой гибелью – большинство уцелевших к сорок четвертому году британских линейных кораблей и линейный крейсер «Ринаун» превосходили его и в скорости, и в вооружении. Впрочем, было маловероятно, чтобы их успели подготовить и перебросить через половину Атлантики за полтора дня.