– Прощайте, ребята…

Алексей, мучаясь, потратил еще секунду, дожидаясь хотя бы ответного кивка от Леонида. Петров был уже мертв, редко спускающиеся с белого неба снежинки лежали на его глазах, не заставляя закрыть замершие веки. Зая, как он сказал, был майором, – можно было догадаться, что и этот разведчик являлся не простым сапером. Но из каких же он был краев? Почему-то ответить себе на этот вопрос показалось Алексею настолько важным, что он застыл, вглядываясь в неподвижное мертвое лицо.

– Калмык, – просто сказал капитан сзади. – Последний, наверное, офицер-калмык во всем Управлении. Когда в сорок третьем его отозвали с фронта и отправили в проверочно-фильтрационный лагерь, он сбежал и дошел до самого Ворошилова, чтобы ему снова позволили воевать… Только год назад он рассказал мне это, до этого молчал… Не жди, Леша. Беги. Ты все уже знаешь.

Кивнув остающимся, Алексей сделал короткий жест своему «эскорту» – парню-корейцу с лицом никогда и ничего не прощающего человека, и тот бросился вперед, указывая дорогу и готовясь, если надо, прокладывать ее огнем автомата. Второй остался, не удостоив их ни единым взглядом: ему тоже все было уже ясно.

Дальше был только бег. Совпадение это было, или нет, но когда серое пятно обметенного ветром холма островком исчезло позади, стрельба раздалась почти сразу же: суматошная, неровная. Алексей бежал, и слезы, непозволительные взрослому человеку, но все равно невидимые никому, замерзали у него на лице. Приглушенный ветром вой, редкие разрывы мин, рвущиеся голоса захлебывающихся автоматов – все это пропало сзади, как будто в какой-то другой жизни. Потерянные на холме минуты могли значить смерть, но он все равно не жалел, – это было, наверное, последнее, что у него оставалось от гордости. «Войны не будет».

Боль в правой руке так и не стала невыносимой, но рука онемела и странным образом превратилась во впаянный в тело кусок льда. Онемение понемногу распространялось выше и шире и через пять минут бега дошло до шеи. Это тоже было уже знакомо. Продолжая бежать, Алексей почувствовал, как кровь снова потекла из локтя. Повернуть голову он теперь не мог, и ему пришлось поворачиваться всем корпусом, чтобы проследить, как срываются в снег черные капли. Несколько метров – и в снегу остается частица его. Еще несколько – и еще одна. «Войны не будет».

Пистолет на правом боку начал перевешивать тело, мешая бежать, но даже выбросить его уже не было возможности: он лежал в кобуре, и достать его стало бы слишком большим усилием. Поэтому Алексей продолжал бежать, прокусив собственные губы, чтобы отвлечься болью от желания упасть и отдохнуть. Над головой скользнули невидимые крылатые тени, и капитан-лейтенант Вдовый, несколько долгих шагов собираясь с силами, чтобы посмотреть вверх, но так и не сумев это сделать, подумал о том, что «МиГи» все-таки пришли.

Солдат-кореец уже тащил его на себе, подставив свои широкие плечи под его руку, громко и зло произнося что-то на своем родном языке, так непохожем на русский, а Алексею все еще казалось, что он продолжает бежать и ему понемногу становится все легче и легче, пока он совсем не перестал тратить усилия. «Кап» – падает в снег черная капля. «Кап». В снегу образовывается выбоина, и можно видеть, как пятнышко уплывает вниз, под растворенный ее теплом наст. Проводив ее взглядом, Алексей впервые за долгое время осознал, что снег уже не такой, каким он был все эти месяцы. Кажется, действительно наступает весна. «Кап». Еще минута, еще несколько шагов. Вес тела уже не чувствуется совсем, голова чистая и ясная, как оно и должно быть весной в той жизни, когда нет войны и смерти. Боли тоже нет, она ушла вместе с остатками страха, вытесненная горем и верой. «Войны… не будет».

Генерал-лейтенант Разуваев молчал уже не первый час. Единственным человеком, с которым он за это время обменялся хотя бы несколькими словами, был прикрепленный к нему офицер правительственной связи. Еще одно слово он сказал собственному адъютанту, когда тот принес помеченную «молнией» шифровку из ПВМБ на восточном побережье. Оттуда, куда должен был вернуться тот минзаг, который пришлось выпустить к вражеским берегам под командованием советского офицера: иначе сорвалось бы все, что готовилось так долго. Это было слово «спасибо», но оно не значило в устах генерала ничего: результаты операции по захвату какого-то особенного американца – головокружительной по замыслу, так и не доведенной до него в деталях, и в любом случае малополезной, уложились в одну страницу убористого текста.

Понятно, что шифрованной радиосвязью больше не скажешь, а ЗАС, засекречивающей аппаратуры связи, в Йонгдьжине нет, – но и так все в основном было ясно. Генерал полагал, что эта операция слишком сложна и масштабна, чтобы оказаться настоящей – слишком много было задействовано разнообразных сил ради того, чтобы все это окупилось подобным результатом. Скорее всего, она служила для отвлечением внимания отчего-то другого: его внимания, внимания разведки КНА, разведки НОАК, а может, и контрразведок армии Южной Кореи и США. Хотя… Следовало признать, что результат у этой операции, при всей ее ненормальности, все же был. Неделю назад главный военный советник СССР при КНА прыгал бы от радости, тихонько, чтобы никто не услышал, орал бы от восторга, писал бы один наградной лист за другим: на погибших, на живых… Сейчас – нет. Это было важно, но… поздно. Сегодня, 5 марта, судьба этой войны, судьба мира запнулась в ожидании. Что будет дальше, не знал никто.

На столе у главвоенсоветника и посла стоял мощный ламповый приемник, из его затянутых выцветшим атласом динамиков лилась суровая, страшная музыка. Последний бюллетень был почти час назад, но, как и раньше, десятки минут между сообщениями, с их информацией, ожидаемой с тоской и ужасом, были заполнены пустотой: музыкой, ничего не значащими словами и снова молчанием, шорохом и музыкой.

В Москве было почти два часа дня, и он надеялся, что очередное сообщение будет передано уже скоро. Несколько часов назад в утреннем московском бюллетене впервые с начала болезни товарища Сталина прозвучали слова о том, что у него началась рвота кровью, было отмечено снижение пульса и кровяного давления. Немедленно после этого Разуваев вызвал к себе посольского врача, чтобы тот был рядом и мог дать объяснения, если потребуется, но пока это не было нужно. Передаваемые за подписью десятка профессоров и академиков, включая министра здравоохранения СССР Третьякова и шапочно знакомого Разуваеву начальника Лечсанупра Кремля Куперина, бюллетени были вполне понятны.

– Разрешите?

Капитан осторожно стукнул в дверь костяшками пальцев и, увидев разрешение в мрачном взгляде генерал-лейтенанта, подошел, протягивая очередные листки. Это был, наверное, десятый раз за день, и это было единственным, что хоть как-то напоминало обычную работу. Один из листков был не первой уже вариацией вчерашнего: «Немедленно привести все силы в состояние полной боевой готовности… Не поддаваться на провокации… Быть готовым отразить любые попытки враждебных сил… Не допустить случаев растерянности и паники…»

Москва начала слать такие документы по округам и диппредставительствам с той минуты, когда состояние товарища Сталина впервые ухудшилось до такого, что уже нельзя было не думать о том, чем это может закончиться. Последнюю ночь в их посольстве не спал почти никто. Людям все равно незачем было куда-то уходить, потому что семьи дипломатов и военных были отправлены из Пхеньяна на Родину после первых же серьезных бомбежек начала июля 1950-го.

Ожидать действительно можно было всякого – в этом Москва была совершенно права. Именно поэтому Разуваев и отдал соответствующий приказ. От него здесь не зависело ничего: даже охрану здания и территории советского посольства осуществляли люди, для которых это было профессией – как для него когда-то было профессией управлять войсками. Теперь ему оставалось только ждать и надеяться – но и надежды становилось все меньше. Даже при том, что за все сутки 4 марта содержащаяся в бюллетенях информация была достаточно однообразной, она в то же время оставалась плохой. Теперь же она стала еще хуже. Сталину было слишком много лет, и он слишком плохо выглядел в их последнюю встречу… Этой болезни он не переживет…