– «Суббота»? – сказал он с сомнением. – Вы говорите по-японски?
Оживившиеся летчики захохотали, и один за другими, утвердительно кивая, повторили: «Суббота», «Суббота», – каждый раз делая ударение на последний слог. Мысленно пожав плечами, комполка с основанным на опыте пониманием и сочувствием сказал себе, что и в этом тоже ни чего-то очень страшного, ни чего-то особо необычного нет. Из воздушного боя подобного накала очень многие выходят немножко сумасшедшими, смеющимися любой ерунде, а этот бой был всего-то утром. Он видал такое: обычно это быстро проходит, если отвлечься и отдохнуть.
Кое-как объясняясь жестами и отдельными словами на искаженном корейском, по поводу которых командир полка каждый раз сомневался, вкладывают ли в них одно и то же значение и те, и другие, он уговорил советских летчиков пойти за ними. Чжу не слишком понимал выражение на их лицах, и вряд ли ему было бы легче, пойми он их чувства.
Удовлетворение от выигранного «по очкам» или хотя бы сведенного вничью тяжелейшего воздушного боя, удовлетворение от встречи с союзниками, ради которых они рисковали и жертвовали собой в этой далекой от дома войне, даже дружеские улыбки и рукопожатия – пусть и вполне искренние – для Олега Лисицына все это шло вторым или третьим планом после боли и горя. Самую первую потерю только что сформированный 64-й истребительный авиакорпус понес давно – в начале декабря 1950 года, когда гвардии старший лейтенант Румянцев из 29-го ГВИАПа погиб во врезавшемся в землю «МиГе»: от перегрузок деформировались рули высоты. А еще раньше, в ноябре, до формирования корпуса капитан Грачев из 139-го ГВИАПа 28-й ИАД был сбит палубной «Пантерой». Потом были другие потери – небоевые, боевые. Дивизии и полки, армейцы и ВВС 5-го ВМФ, бывшего КТОФ… Все они, как и многие другие, платили за бесценный опыт жизнями своих летчиков. Так что нельзя сказать, что они не были привычны к смерти. В конце концов, слишком много в действующих в Корее авиачастях было и настоящих фронтовиков. Но каждая такая потеря вызывала особое, глубокое, редко возникавшее в годы той, ушедшей назад войны, чувство беспощадного и неизбывного горя. Чувство почти физической боли.
Растирая на ходу ноющие колени и даже не пытаясь делать это незаметно, штурман 913-го истребительного авиаполка 32-й ИАД подполковник Лисицын шел за убежавшим было минут на десять или пятнадцать, а потом снова вернувшимся здоровяком-китайцем, стараясь не завыть в голос, – так ему было тоскливо. А ведь уже, казалось, прошло. Утром они все-таки дотянули до Аньдуна, хотя ведомый сообщил о боевом повреждении своей машины еще в воздухе. В конце концов, «МиГ» удивительно живуч, и уязвимых места в нем всего два: сам летчик и располагающийся прямо под жаровой трубой двигателя топливный бак № 2. Если из него уже выработано топливо, то взрыв паров керосина при попадании в бак может вызвать деформацию фюзеляжа, что иногда приводит к заклиниванию тяг рулей. Других уязвимых мест в самолете удивительно мало, поэтому если «МиГ» падает, то обычно падает почти сразу. Бывали случаи, что тяжело поврежденные, издырявленные сотней пуль истребители тянули по сто–сто двадцать километров, поскольку сесть на чужой, то есть китайский или корейский аэродром, всегда было значительным событием: посадка на незнакомом поле – неизбежный дополнительный риск. Гробились даже на своем аэродроме, знакомом до последнего столбика и последней будки для хранения «трехсильных» снегоуборочных лопат, – и гробились страшно, навсегда, насовсем. Но ведомый пока держался, а даже для поврежденного «МиГа» домой шестьдесят километров по прямой – это немного, поэтому он решил вернуться.
Это решение оказалось правильным – в итоге истребитель старшего лейтенанта оказался поврежден не так уж и сильно. В левой плоскости зияла некрупная дыра – сюда вошли несколько пуль из крупнокалиберных пулеметов одного из американцев. В правом борту, в нижней части фюзеляжа – серия вытянутых вмятин, также переходящих в пробоины: часть попаданий оказалась касательными. Повезло, что не были повреждены близко расположенные трубки гидравлической системы управления выпуском и уборкой шасси, хотя в последнем случае можно было бы обойтись аварийным пневматическим выпуском. В конце концов, даже если не поможет и он, или если шасси не встанут на замки, то на каждом аэродроме вдоль бетонной ВПП идет грунтовая полоса для посадки «на брюхо». Конечно, такая посадка тоже огромный риск. В конце концов, насколько Олег знал, из девяти потерянных к сегодняшнему дню машин, две полк потерял именно на аварийных посадках – одну 28 декабря прошлого года, а вторую 27 января, уже в Аньдуне; это была именно та машина на которой садился Удовиков. Старлею, его ведомому, повезло, но… Сегодня полк потерял первого из своих летчиков.
День был слишком тяжелым для него, оставшегося живым и вернувшегося в Аньдун с девятью «МиГами» вместо десяти. Рапорты командиру полка, начальнику штаба дивизии, объясняющие все произошедшее. Отдельные рапорты – о ходе боя, о гибели капитана, не справившегося с поврежденным самолетом и столкнувшегося в воздухе с «Сейбром», рапорты в спецчасть… Гибель… Хоронить летчика будут в Порт-Артуре, если вдруг найдется, что хоронить. Все остальное – ерунда. Пославший их в бой за береговую черту приказ командира полка и дивизии наверняка прикроет его от любых «официальных» проблем лучше любого щита. Направив эскадрилью из десяти «МиГов» на двенадцать современнейших истребителей одной из наиболее серьезно подготовленных американских эскадрилий, рвавших китайцев даже первой линии как Тузик тряпку, командование корпуса должно было представлять возможные последствия – все они воюют далеко не первый месяц. Потерять только одного при таком раскладе вовсе даже не так плохо. И это не считая тех, кого могли потерять китайцы, которых от полного разгрома спасло лишь своевременное появление их десятки.
Кому-то, наверное, такое соотношение могло показаться даже хорошим. На бумаге же оно должно выглядеть просто отлично. Погибшего звали капитан Гришенчук. Виктор Лукьянович Гришенчук. Украинец. Позывной «48», бортовой номер – «413». Ему было 29 лет.
Олега совершенно не волновало, куда они идут. Судя по поведению летчиков принявшей их части, идущий рядом крепкий мужик средних лет был старшим офицером – значит, он должен знать, что делать. Они шли так несколько минут – сначала между капонирами, потом просто через снежное поле, потом опять начались капониры. Ведомый хмыкнул, и, обернувшись на него, Олег мрачно кивнул на понимающий и больной взгляд, качнул в воздухе кулаком, из которого на мгновение высунулись два пальца, символизирующие пару. «Ничего, все нормально».
Прихрамывая на ходу от боли в продолжающих ныть и жаловаться ногах, он в конце концов не выдержал молчания и попытался выяснить у идущего вплотную к нему китайца, принятого им за командира полка, сколько потеряли его люди. Но тот импровизированных жестов то ли не понял, то ли не захотел понять.
– Владлен, ты хоть что-то понимаешь, о чем они говорят? – вконец отчаявшись, спросил он ведомого.
– Извините, товарищ подполковник. Не понял ничего.
– Разговорник учил? – строго вопросил Олег. Сам он вполне осознавал, что предложенный им к зазубриванию в корпусе русско-корейский разговорник сам почти проигнорировал – благо звание подобные вольности уже позволяло.
– Виноват… Хаигуньмар-ыль коньбухамнида[214]…
Это тоже было понятно. Как раз эту фразу он знал и сам, но на ней все и заканчивалось. Знать чужой язык, а тем более язык союзников, конечно, очень полезно – однако еще в 1950-м обнаружилось, что попытки использовать хотя бы даже в учебном бою корейский язык (призванные в дополнение к опознавательным знаками ВВС КНДР убедить супостата в «местном» происхождении корпуса) заканчивались у всех максимум смехом. Отлично подготовленные летчики, не забывшие еще курсантскую зубрежку и успешно сдавшие все зачеты по требованиям маскировки радиообмена, немедленно теряли любую возможность говорить на корейском при первом же взгляде на чужой самолет в своем прицеле. Либо – при виде его за своим плечом. Это стало ясно уже в Ляодуне[215] в 1950-м, и самое позднее к весне 1951 года от этой практики отказались полностью.
