Да, логика – оружие мощное, и надо двигаться именно от этого, просто продумывая один за другим шаг многоходовых военных, политических и военно-политических комбинаций. Глядишь, и то, что он сможет предугадать, окажется хоть сколько-нибудь похоже на то, что случится через месяц, два или три. Тогда будет уже весна…

– Весна была, – неожиданно громко сказали где-то за спиной, и генерал, хлопнув от удивления губами, грузно развернулся на своем сиденье. – …как раз начало апреля. Все цветет и пахнет. Гречиха поднимается – знаешь, какой от нее дух?

– Нет, даже не видел никогда. Я с севера и на севере воевал, в родных краях. У нас не растет…

Разговаривающие не повышали голосов, и то, что он их услышал, генерала и поразило, и позабавило: иди речь о каком-то другом времени года, он пропустил бы эти негромкие слова мимо ушей. Он верил в совпадения – да и случившееся было просто мелочью. Но все-таки Разуваев задержался взглядом на скорчившихся, локтями в колени, фигурах двух достаточно молодых еще офицеров – дожидаясь, когда те почувствуют его взгляд и поднимут глаза.

– Дух такой, что сердце захватывает. И красота – глаз не отвести. И по этой красоте – траками. «Крш-ш-ш… Крш-ш-ш…»

Незнакомый офицер негромко, но вполне узнаваемо изобразил звук, который мог издавать немецкий танковый двигатель, работающий на максимальных оборотах, и только до сих пор плавающий по телу горячий коньяк удержал генерал-лейтенанта от того, чтобы не передернуть плечами. Слишком уж похоже вышло у рассказчика.

– Семьсот метров, потом пятьсот… Два десятка «четверок»[201] и пара штурмовых орудий, цепью, с пехотой – ну, ты помнишь, как они ходили.

– Помню, – глухо подтвердил второй офицер, и генерал сам кивнул. Он тоже помнил.

– Наводчик аж скулит в панораму, до чего у него руки чешутся. Расчет согнулся на карачках, кто молится, кто матерится тихонько. Один парень у меня был, лет семнадцати всего, не больше, – обнимает свой снаряд и плачет, ей-богу: «сомнут, сомнут»… Но с места не двигается: как все, так и он. А я стою оцепеневший, с трубкой в руке, и на гречиху смотрю – какая она красивая. Хотя и мне ясно, что сомнут, чего уж там…

– Отбились? – так же глухо, тусклым голосом поинтересовался второй, и рассказчик мотнул головой, так и не приподняв ее и продолжая глядеть куда-то перед собой и одновременно – вовнутрь себя.

– Нет. Смяли. Мы выстрела четыре всего дали, когда нас накрыло. Расчет в клочья, ноги – в клочья. Справа и слева орудия еще раза по два или три выстрелили, и все. Ну, попали куда-то, что-то горит, и тут «Четверка» влезает на нашу огневую и сечет пулеметами всех, кто еще был живой. Минуту он на нас истратил и дальше пошел. Я один на огневой жив остался, и как немцы пробежали через нас, так даже пулю на меня не стали расходовать. За что им спасибо, конечно. – Говоривший осекся и закашлялся. Генерал, только-только приспособившийся вычленять его голос из рычания самолетных двигателей и неслышного бубнения десятка других голосов, почти перестал что-то слышать.

– …двадцать минут – и все кончено. Ни одна собака не ушла, – различил он через десяток секунд. – Все, кто нас давил, все там и остались. Полковнику Героя дали – заслуженно, конечно. Может, ты помнишь ту историю – громко ведь было.

Генерал-лейтенант Разуваев даже не затруднился прислушаться к ответу. Вряд ли это было настолько громко, чтобы услышать о произошедшей несложной истории на другом фронте. Понятное, обычное на войне дело: пустили врагу кровь хорошо поставленным ударом в лоб, дали передавить выставленные на прямую наводку пушки одной или двух противотанковых батарей и приданных им пехотинцев, а когда немцы пошли вперед, поймали их в «огневой мешок», задействовав сразу все, что заботливо приготовил им ИПТАП[202] или даже противотанковая бригада того безымянного полковника.

Обычное, как было уже сказано, дело. И даже двадцать танков – это по меркам той войны не так уж много. Если их на самом деле было не десять. Хотя, может, и двадцать – чего уж теперь преувеличивать, когда столько лет прошло…

Так и не став дожидаться, когда незнакомый офицер-артиллерист поднимет на него свои глаза, главный военный советник при Корейской Народной Армии попытался сконцентрироваться на своих прежних мыслях, но они почему-то ускользали, не давая даже сформулировать задачу перед самим собой. Помучавшись с минуту или две, Разуваев разозлился и на себя, и на отвлекших его офицеров. Он удержался от того, чтобы не обернуться и не сорвать на них злость только из-за возникшего у него внезапно странного ощущения, что упустил что-то важное. Машинально огладив себя по карманам шинели, генерал-лейтенант склонил голову набок, прислушиваясь к неясным и вызывающим неудобство ощущениям. Что-то только что сказанное? Почему?

Двое сидящих сзади обменивались какими-то маловразумительными, обрывочными комментариями о эвакогоспиталях, перевязках и восстановительных отпусках – судя по тому, что перечисляли они их во множественном числе, битыми волками явно были оба.

– Повезло, что весной… – снова сказал сзади тот же артиллерист. – Кто летом воевал, из тех у нас почти никого не осталось. Знаешь же, как оно бывает. Да и вообще, в противотанковых лучше или ранней весной воевать, или поздней осенью. Чтобы грязи побольше и дождей. Тогда танкам двигаться тяжелее и хоть как-то можно угадать, куда они пойдут и куда повернут.

«Весна», – подумал генерал-лейтенант про себя. Что-то в этом все же было. Атомное оружие как средство пробить линию фронта окажется в Корее малоэффективным. Точнее – эффективным не до такой степени, чтобы окупить использование драгоценных, до сих пор считанных зарядов не в Европе, и не по территории Советского Союза, а по укрепрайоиам корейских коммунистов, заполненным плохо вооруженными и одетыми, но не собирающимися сдаваться или отступать крестьянами-добровольцами, замотанными обрывками трофейной колючей проволоки и усыпанными почти ничего не стоящими самодельными минами.

Значит, вероятнее химическое: это и дешево, и достаточно эффективно в условиях горного ландшафта. За исключением нескольких тысяч переданных им противогазов, средств защиты от химического оружия ни у северокорейцев, ни у китайских добровольцев до сих пор практически нет. Американцы об этом прекрасно осведомлены, поскольку применяли некоторые разновидности химического оружия уже несколько десятков раз – хотя всегда лишь в микроскопических масштабах.

Впрочем, было и одно исключение: май 1951 года, город Нампхо, почти 1400 пораженных… И это не пропаганда – нескольких погибших и пострадавших от „Кларка II“ и „Кларка I“, то есть дифенилцианарсина и дифенилхлорарсина, генерал видел собственными глазами, и увиденное отлично запомнилось ему – на всю жизнь. Более того, за последний год, а в особенности последние полгода, американские, британские и лисынмановские войска буквально накачиваются офицерами, специалистами, оборудованием и техникой, имеющими отношение к химзащите. Излишне, на его взгляд, многочисленные батальоны химических минометов армии США теперь переформированы в батальоны тяжелых пехотных минометов – это вроде бы аргумент „против“. Но если разведка КНА не врет, то их не только вывели из подчинения химического корпуса, но и перевооружили – или по крайней мере начали перевооружать. Новый американский 107-миллиметровый миномет „М30“ явно лучше устаревшего уже „М2“: он способен вести огонь точнее, дальше, и вообще является отличным оружием непосредственной огневой поддержки пехоты. И, между прочим, способным использовать химические боеприпасы, кои у американцев имеются в изобилии.

Если же снова вернуться к переформированию и перевооружению американских химических частей в Корее, то все это случилось какие-то считанные месяцы назад. Значит, следующий виток войны все-таки будет химическим? Но как совершенно верно подсказал ему тот сидящий позади капитан, иссеченный осколками снарядов давно сожженных и переплавленных германских танков, до весны еще достаточно далеко, а в зимнее время, тем более в такие суровые зимы, какие бывают в Корее, химическое оружие даже в «зимней рецептуре» не слишком-то эффективно, если сравнивать с теплым сезоном.