– Тогда тоже был февраль, правда? – сказал ему адъютант, поймав на мгновение вынырнувший из себя взгляд генерала. Вжатые в сиденья набором высоты, открывшие рты, чтобы хоть немного притупить колющую боль в ушах, они оба молчали уже минут пятнадцать – и то, что адъютант задал настолько точный вопрос, генерала искренне поразило.
– Правда, – медленно ответил он после короткой паузы. – Самое начало февраля. Восемь лет назад. Тоже холодно было.
– Я помню, – согласился капитан. Они снова замолчали, глотая воздух и чувствуя, как кожа утепленных мехом курток съеживается от ледяных сквозняков, гуляющих по салону натужно тянущегося в ночное небо транспортника.
Оба сейчас думали об одном и том же: о войне с Японией в феврале–марте 1945 года. Генерал покосился на адъютанта, сидящего с непроницаемо-доброжелательным лицом. Летать не боялся ни тот, ни другой, и это не походило на нервное желание слышать свой собственный голос, заглушая им страх. То, что о «второй русско-японской» размышлял сам генерал, было совершенно логичным – слишком много было общего между февралем 1945-го и февралем 1953-го, хотя бы в международно-дипломатическом, если не в военном отношении. И поскольку сотни из прочитанных им за последние месяцы, недели и дни документов давали совершенно четкие аналогии, то проецировать на происходящее сейчас события восьмилетней давности генерал имел полное право. Но не капитан же! Почему он подумал именно об этом и почему задал вопрос так верно?
Широко ухмыльнувшись, генерал Разуваев покачал головой. Вероятно, адъютант здорово изучил своего начальника за эти годы. Значит, его пора менять. Взять какого-нибудь старшего лейтенанта из фронтовиков, зависшего из-за недостатка образования между должностями командира роты и начальника штаба батальона. Лучше всего – пехотинца или танкиста. Впрочем, артиллериста тоже можно. А этого – отправить учиться, как было обещано и ему, и себе. Ладно, успеется…
Отвернувшись к кругляшу стынущего ледяной коркой иллюминатора и глядя в серую колышущуюся муть облаков, генерал из упрямства решил не продолжать разговор, снова углубившись в свои мрачные мысли. Тогда, к началу января 1945 года, отношения сторон, глядящих друг на друга через замотанную колючей проволокой черту, наискосок пересекающую разрушенную почти до основания Европу, начали приобретать хоть какие-то признаки устойчивости. Советские, американские, британские и французские дивизии, едва пополненные и переформированные после столкновения между недавними союзниками за право владеть Центральной Европой, стояли друг напротив друга – ощерившись, как две своры профессионально выдрессированных псов, опытных и беспощадных в драке. Выстрелы по обе стороны покрывшейся минными полями и противотанковыми надолбами разделительной полосы звучали то и дело: какое-то номинальное сопротивление обеим сторонам оказывали остатки недобитых германских «оборотней». Время от времени тут и там ловили прячущихся в подвалах и каменоломнях и отстреливающихся до последнего гестаповцев и офицеров СС из охраны многочисленных концлагерей – этим была прямая дорога на виселицу вне зависимости от того, в чьей зоне оккупации они оказались.
Достаточно часто стреляли и одни в других: изорванные войной нервы фронтовиков с трудом выдерживали напряжение ожидания удара врагов, мирно прогуливающихся сейчас перед их глазами. Изредка на «ту сторону» ходили разведгруппы – вытаскивать конкретных людей, имеющих отношение к германским атомным проектам, к производству боевых ракет и реактивных самолетов, к финансам и промышленности. Резали чужих часовых, добывая бумаги и документы, проливающие свет на то, что случилось в течение последних месяцев, – компрометирующие врага и обеляющие себя. Устраивали отдельные диверсии на коммуникациях, также неизменно сваливаемые на немецких недобитков. Время от времени в воздухе закипали нешуточные воздушные бои, только чудом обходящиеся без стрельбы, – в отличие от фронтовиков-пехотинцев, истребителям бывало достаточно обозначить воздушную победу почти что в стиле, когда-то применяемом североамериканскими индейцами – дотронувшись до плеча врага и произнеся «Ку». Наверное, это было бы смешно, не будь все настолько серьезно. Оправившиеся от пережитого, едва приглушившие в себе память о только что чудом остановленной войне, вновь доведенные до полного списочного состава армии, дивизии, корпуса и бригады недавних противников замерли в напряженном ожидании команды. Довооруженные новейшими образцами техники и стрелкового оружия, почти на сто процентов состоящие из обстрелянных солдат и имеющий огромный боевой опыт офицеров, это были лучшие армии в истории человечества.
Команды атаковать друг друга так и не были отданы: обеим сторонам хватило того, что они получили и потеряли в ходе этой войны, чтобы не рисковать потерять все. Но одновременно все сильнее разгорался пылающий очаг Дальневосточья. Тянущейся уже годы беспощадной, мало знакомой советским людям войны, где американцы и англичане давили многодневными бомбардировками с моря и воздуха и ударами ничего не боящейся морской пехоты один остров за другим, подбираясь ближе и ближе к Японской империи.
В конце января стало окончательно ясно, что Советский Союз желает получить свою долю и здесь. К этому времени непрерывный поток людей, техники, вооружения и грузов, текущий по магистралям страны последние годы только на запад, двигался уже в обратном направлении – на восток, напитывая приграничные гарнизоны и зоны рассредоточения рычанием тысяч моторов и шепотом десятков тысяч голосов одетых в серые шинели бойцов, то и дело поглядывающих в стороны установленных на столбах репродукторов.
Перебрасывались отдельные эскадрильи и целые авиационные армии, перебрасывались сотни артиллерийских и минометных батарей, подвозились многие десятки тысяч тонн боеприпасов для них. На Дальний Восток ушли две танковые армии из шести – не так уж и много по европейским меркам. Но за рычагами танков и самоходных орудий, за штурвалами пикировщиков и бронированных штурмовиков сидели люди, только что сокрушившие непобедимую всего два–три года назад армию – германскую, что перед этим в считанные годы скрутила в бараний рог всех, кто пытался противостоять ей, не будучи отгорожен десятками или тысячами морских миль водного пространства.
И уже после того эти самые люди смогли жутким ударом оглушить новоприобретенных врагов, почему-то решивших, что произошедшее есть всего лишь случайность, уверовавших в тот же нелепый тезис, что Советский Союз – колосс на глиняных ногах, ждущий лишь одного действительно сильного толчка. Люди в серых шинелях и промасленных комбинезонах, в истертых ватниках и выбеленных потом старых гимнастерках, не сомневавшиеся, что принадлежат к мощнейшей сухопутной армии мира, и желающие только одного – последней победы, чтобы закончить наконец-то эту проклятую войну и вернуться к разоренным и снесенным ее ураганом домам.
Шансов у японцев не было. Жалости к ним тоже не было ни у кого. Два кровавых конфликта конца тридцатых, только однозначность результатов которых и заставила Японию удержаться от удара в спину захлебывающейся кровью стране в самые тяжелые для нее дни, помнили слишком многие. Сидя в ложке привинченного к полу самолетного сиденья, генерал Разуваев вспоминал и то, насколько сильно поведение японской армии на оккупированных землях ближайших южных соседей, Китая и Кореи, напоминало ему и многим другим поведение немцев, финнов и венгров на советской земле. Доказательств тому тоже хватало.
Даже после предъявленного японцам официального ультиматума с требованием немедленно вывести войска с территории Китая, Кореи и Южного Сахалина Советский Союз продолжал готовиться к этой короткой войне долго и тщательно, не жалея ни времени, ни ресурсов. Такая возможность появилась у него в первый и пока единственный раз, и упускать ее никто не собирался. Японцы на ультиматум не отреагировали – то ли надеясь, что противоречия между их врагами, только-только переставшими убивать друг друга, перерастут в новую войну, то ли просто цепляясь за остатки гордости. Потом товарищ Сталин произнес свое ставшее за считанные недели знаменитым на весь мир слово «Можно» – и война началась. Простая и жуткая, как рев мотора атакующего «Ила», заходящего в пике на сжавшегося в окопе напуганного вражеского пехотинца.
