Катание по Крестам затянулось на три месяца, четверть года, девяносто дней. Под конец этого чудовищного марафона я похудел и осунулся, а моя личность начала расщепляться, память ослабла, сообразительность заметно понизилась. Переезжая из камеры в камеру, я уже не обращал живого внимания на людей, какое переполняло меня сразу после ареста: десятки лиц узнанные в долгом путешествии незаметно сложились в одно коллективное безобразное лицо, казалось вторгающееся в сознание откуда-то из романов Уильяма Фолкнера.

Везде меня встречали по-разному. Кто-то выражал равнодушие, а кто-то сочувствовал, одни восторгались масштабами моего дела, тогда как другие отзывались грубо и неприязненно. Я словно плыл по течению жизненной реки уже не чувствуя боли когда могучая волна вдруг бросала меня и била головой о камни. В одной из камер меня сильно избили без всяких видимых причин, а в следующей рассказали, что Стебенёв обещает отсутствие наказания даже в том случае, если меня убьют. В самый разгар репрессий я пережил глубоко личную трагедию — меня отставила любимая девушка. О ней я часто думал, находясь в заключении и даже теперь, спустя шесть лет мне мучительно тяжело бередить эту старую рану. Напишу только, что та любовь была моей настоящей; её я называл весной своей жизни, и после неё в душе наступила затяжная осень…

Всему приходит конец, и в марте 2004 года уголовное дело было передано в суд. Добиваться признаний больше не имело смысла, и меня оставили в покое. Открылась новая страница моего тюремного бытия, новая страница моей жизни.

В 791 я задержался надолго. Относительно просторная недавно отремонтированная камера с покрашенными в белый цвет стенами, видом на Неву и телевизором собрала необычный коллектив заключённых. На центральных ролях здесь был Медведь — жутко здоровый коренастый мужик с лицом человека, которого вы можете увидеть последним в жизни — когда он придёт вас убивать. Откровенно бандитское было лицо. Медведь пользовался в Крестах большим авторитетом, решал вопросы с сотрудниками всех мастей, был человеком широкой натуры. Звали его Виктор, а прозвище Медведь происходило от фамилии Медведев. Впрочем, и без фамилии он походил на свирепого медведя вставшего на задние лапы и принявшего человеческое обличив. При взгляде на его крупные черты лица и бесформенно переломанные уши (в молодости он профессионально занимался классической борьбой) было достаточно двух секунд чтобы понять: определённо опасный хищник. Как должно быть и положено диким зверям этот Медведь разгуливал на свободе не просто так: обвинительное заключение по его уголовному делу повествовало о трёх десятках разбойных нападений и двух убийствах, не считая сравнительно лёгких обвинений в хулиганстве, грабеже, незаконном хранении оружия и подделке документов. Логическим итогом было обвинение в «бандитизме», т. е. в создании вооружённой организованной группы для совершения тяжких и особо тяжких преступлений — тех же разбоев и убийств.

Медведь был потрясающе интересным человеком, фактурной личностью вызывающей большое количество неожиданных ассоциаций. Я представлял его в роли уже заматеревшего и откормленного румяного советского солдата победоносно прошедшего всю Европу и в мае 45-го въехавшего на броне танка в поверженный Берлин. И в образе добротного хозяина-кулака во времена революционной смуты вышедшего на большую дорогу с любовно начищенным обрезом. Он мог бы быть викингом-берсерком на борту грозного драккара бесстрашно плывущим по чёрным волнам штормового моря. Мог быть и римским легионером под знаком расправившего крылья орла несущим имперский порядок и власть божественного цезаря в дикие населённые враждебными варварами земли. Обладая внешностью булгаковского кентуриона Крысобоя, Медведь излучал просто неиссякаемую пассионарность: кипучая энергия, сумасшедшая тяга к жизни и борьбе била из него ключом заряжая всех вокруг жизнерадостным и неукротимым оптимизмом.

Являясь зримым воплощением идеалов настойчивости и упорства, Медведь одновременно обладал душой ребёнка жадно увлечённого познанием окружающего мира и легко подпадал под влияние сокамерников способных предложить какое-нибудь новое ещё не испытанное развлечение. Однажды я рассказал ему о популярной молодёжной игре сокс, и старый бандит мгновенно загорелся идеей попробовать. Мы набили носок рисовой или гречневой крупой, сшили мячик и на следующей прогулке уже играли. Надо было видеть, как одетый в белые шорты и тенниску сорокалетний главарь структурного подразделения тамбовской ОПГ азартно играет на асфальте тюремного дворика в сокс с лидером движения скинхэдов!

На чужих Медведь смотрел как Вышинский на Зиновьева с Бухариным, так что становилось не по себе; однако на самом деле в его груди билось доброе сердце: он был не чужд милосердию и сентиментальностям, возможно и в большей мере по сравнению с большинством. Со временем у нас установились доверительно-близкие отношения, хотя разница в возрасте, образе жизни и характере легла между нами словно бездонная пропасть. Он стал мне как отец, взамен моего перегоревшего подобно лампочке в 90-е годы настоящего отца. От него я почерпнул многое давшее выжить.

Глядя на Медведя, я задумывался о том, что могло заставить взрослого мужика служившего на флоте и имевшего двоих детей, а что он был примерным семьянином, у меня сомнений не было, внезапно перечеркнуть прошлую мирную жизнь и встать на криминальный путь диаметрально противоположный всему, чем он занимался раньше. Ведь, несмотря на увлекающуюся натуру и склонность к авантюрам, он был когда-то хорошо интегрированным в общество гражданином, состоял кандидатом в члены коммунистической партии. Агрессивная прямолинейность характера не помешала бы Медведю приносить большую пользу государству вместо того, чтобы грабить и убивать невинных людей, усугубляя тем самым затяжной социально-экономический кризис. Да, именно такие как он с ожесточёнными боями брали Берлин, колонизировали Сибирь и покоряли Кавказ. Почему же он стал преступником, был ли это свободный выбор его воли? Слушая Медведя и вспоминая всё, что я знал о распаде СССР, я начал смотреть на него как на живое напоминание о похороненных надеждах миллионов советских людей нежданно попавших под жернова исторического перелома. Запрограммированные на жизнь в больше не существующей социально-культурной парадигме, они как могли, приспосабливались к новой реальности, ступая порой на скользкие, ведущие в заведомый тупик дороги. В таком свете Медведь виделся такой же жертвой независящих от нас обстоятельств, как и потерпевший его уголовных дел: он ждал приговора, заранее зная, что никогда уже не выйдет на свободу.

Второй мой сокамерник Пётр оказался в тюрьме по обвинению в «растрате». Блестящий выпускник военной кафедры юридического факультета Санкт-Петербургского Государственного Университета готовился стать военным прокурором или кем-то в этом роде, но стал конкурсным управляющим одного обанкротившегося предприятия. По мнению обвинения, он проводил крупные денежные переводы из находящихся под его ответственностью средств на собственный банковский счёт. Когда украденная сумма превысила полтора миллиона рублей, его прямо в банке арестовали, надели наручники и посадили в Кресты. Младше меня на год Петя был молодым рафинированным либералом, возил с собой книжечку отца Александра Меня и в жизни придерживался толстовского принципа непротивления злу насилием. Высокого роста и не узкий в плечах, весом под 100 килограмм, он отращивал бороду, частенько молился, делая по-иезуитски смиренное лицо, и был похож на священника-расстригу с наивнопрозрачными глазами профессионального мошенника. Происходил он из исключительно приличной семьи, не был обделён любящей родительской опекой, читал умные книжки, блистал в университетском научном обществе, и его свободная жизнь просто не могла иметь никаких параллелей с жизнью тюремной. По-видимому, арест и заключение под стражу стали для него действительно шокирующими событиями и отправной точкой для радикального изменения характера.