Назвав мою фамилию, сотрудник комендатуры не указал как прежде номер собачника, куда я должен проследовать, а сказал пока подождать. Распределив судейских зэка по камерам, он открыл громоздящийся посреди коридора одиночный стакан, и предварительно сцепив запястья наручниками, закрыл меня в нём.
Снаружи стакан выглядел имеющей форму холодильника бетонной глыбой чуть выше роста человека, длинной полтора-два и шириной один метр. Внутри имелось грубое сиденье; и больше ничего. Внешний мир существовал за глухой металлической дверью. Свет не работал. По жестокой прихоти оперативника мне предстояло провести шесть часов заточённым в кромешной темноте бетонного мешка и думаю, будь я на деле склонен к самоубийству — могло случиться непоправимое; наручники не стали бы помехой.
Окружающая темнота поглотила мироздание; вселенная за пределами стакана развеялась дымом, растаяла иллюзорной выдумкой разыгравшегося воображения. Меня мучили затекающие мышцы, объятья пронзительного холода и мысли под влиянием ирреальной обстановки неуклонно принимающие фантастическое направление. Как будто я умер и нахожусь в неописанных Данте Алигьери областях ада, где повелитель мёртвых распростёр над грешными душами чёрные крылья вечного страдания. С шокирующей правдоподобностью я представлял себя заживо замурованным католической инквизицией еретиком и проклинал коварных палачей Минюста. Подражая святым отцам-инквизиторам, они снабдили стакан вентиляционной отдушиной, чтобы я не задохнулся раньше времени от недостатка воздуха и до конца познал уготованную боль. Застенки НКВД, ужасы американских военных тюрем, «1984» — любые сравнения были здесь уместны.
Открытый по приезду конвоя спустя пять часов я на мгновения почувствовал себя освобождённым из чеченского зиндана российским солдатом. Разыгралась немая сцена: сотрудник СИЗО снял с меня наручники, а конвоир сразу же надел другие. Меня повели к машине.
Транспортировка в наручниках имела три отрицательных момента. Во-первых, я не смог самостоятельно залезть в грузовик. Пол автозака находился на уровне моей груди и, поставив ногу на железную подножку, я подпрыгнул, рванувшись вперёд — увы, неудачно; падение предотвратили подхватившие и закинувшие меня вовнутрь конвоиры. Во-вторых, со скованными за спиной руками я уже не мог по ходу движения держаться за прутья решётки или опираться о стену, и, мотаясь по всему отсеку, я чуть было не разбил голову, подпрыгивая от резких манёвров лихача водителя. И, наконец, сильно отекали и болели сжатые тяжелыми браслетами руки.
Вопреки ожиданиям в суде меня не стали расковывать, а лишь застегнули наручники спереди. Из разговоров конвоиров я понял, что сегодня приняты особые меры безопасности. Громкий процесс над «Шульц-88» всколыхнул размеренное бытиё районного суда, привлекая толпы журналистов, сотрудников спецслужб, сочувствующих и просто любопытствующих граждан. Провокация Стебенёва нашла хорошую почву: охрана опасалась, что в знак протеста я перережу себе горло прямо в зале суда! Я мысленно представил это и улыбнулся. (Спустя шесть лет попытку перерезать себе горло в суде совершит бывший участник Ш-88 Алексей Воеводин).
После получаса относительного отдыха сопровождаемый целым отрядом вооружённых конвоиров и судебных приставов я отправился на заседание. Агрессивные репортёры на этот раз атаковали меня сразу же за дверью конвойного помещения. Съёмочная группа пряталась под лестницей, и только мы вышли, выскочила как чёртик из шкатулки, ловя меня прицелом телекамеры. Дальше было хуже — от непрерывных фотовспышек и громкого гомона я даже растерялся, а визуальная картинка покрылась рябью помех.
Зал судебных заседаний нисколько не изменился за прошедшие полмесяца. Шумная стайка адвокатов весёло о чём-то галдела; импозантный Адалашвили рассказывал нечто анекдотическое и имел успех. Подсудимые, находящиеся под подпиской о невыезде сидели лицом к судейской кафедре на выстроенных шеренгой стульях и выглядели спокойными. Краснолицый прокурор Бундин пыхтел и надувал щёки, читая документы; видимо готовился к допросам подсудимых и свидетелей. Очаровательная Кузнецова была по-прежнему неотразима. На лицах зрителей читался полный спектр эмоциональных состояний и чувств — от страха и подавленности до отрешённости и возбуждения. Георгий Бойко видел крайним слева. Его лицо хранило выражение глубокого удовлетворения. Он три года работал для того, чтобы этот суд состоялся.
— Встать! Суд идёт! — возвестила секретарь и вошла Жданова. На её щеках алел румянец.
Следуя процедуре, Жданова проверила явку подсудимых, свидетелей и адвокатов; убедившись, что все участники процесса на местах объявила о начале судебного заседания; известила о выделении дела в отношении Дмитрий Баталова в отдельное судопроизводство и дала слово стороне обвинения.
Встал толстощёкий как земляная жаба прокурор Бундин и начал зачитывать многостраничный текст обвинительного заключения — монотонное произведение канцелярского жанра. Американский писатель Фолкнер любивший сочинять предложения по триста и более слов мог бы позавидовать создателю этого «шедевра». Бесконечное перечисление злодеяний «Шульц-88» соперничало с таковым на Нюрнбергском процессе, и когда спустя сорок минут гособвинитель закончил собравшиеся казались оглушёнными. Эффект достигался массированным выбросом бездоказательных утверждений густо приправленных многократно повторяемыми описаниями экзекуции Гаспаряна. Слушая прокурора можно было предположить о летальном исходе нападения, — так были сгущены краски, но медицинская экспертиза, зафиксировавшая мелкие ссадины опровергала напрашивающееся умозаключение. Помимо инцидента на «Пушкинской», прокурор поведал о сотнях организованных мною расправах над инородцами — более чем претенциозное утверждение. Ведь кроме драки на «Пушкинской» другие насильственные акции «Шульц-88» на суде не рассматривались и по уголовному делу не вменялись. Поэтому прокурорское словоблудие воспринималось попыткой замаскировать политический характер процесса, придав ему вид справедливого возмездия убийцам-скинхэдам.
По окончании выступления Бундина судья задала вопрос о признании вины. Полностью признал себя виновным Мадюдин, категорически отверг обвинение Вострокнутов, а остальные ребята признали вину частично. Они согласились с избиением Гаспаряна, но отрицали участие в экстремистском сообществе. Мне же при выборе из двух вариантов ответа — «да» или «нет», ничего не оставалось, как выбрать третий. — Я отказываюсь выражать своё мнение по поводу предъявленного обвинения, — произнёс я, вызвав непонимание судьи. Мной руководило стремление выйти за рамки навязанных правил, оставаясь на позициях наблюдателя. Я не собирался ни публично раскаиваться, ни отпираться, решил по большей мере молчать, обращаясь к суду только в связи с нарушением прав и законов. Моей задачей было показать, что судебный театр основан на беззаконии и на полицейской силе государства растоптавшей человеческое достоинство, справедливость и свободу.
Открылось судебное следствие, начинаемое обыкновенно допросом подсудимых. Прокурор спрашивал, подтверждает ли подсудимый показания данные следователю, а после задавал дополнительные вопросы. Если допрашиваемый не признавал прошлые показания, — а такое случалось, — Бундин руководствуясь УПК, всё равно настаивал на их оглашении и протоколы допросов зачитывались и принимались к сведению суда вне зависимости от того, подтверждает их допрашиваемый или нет. С первых произнесённых слов Бундин показал себя виртуозом допроса: без видимого напряжения он извергал десятки чётко сформулированных вопросов детально раскрывающих интересующие обвинения обстоятельства; стиль прокурорского допроса отличался тщательной основательностью призванной обнажить все аспекты, связанные с делом и исключить играющие на руку защите недосказанности. С невольным удовольствием я наблюдал за тем, как ни на минуту не теряя атакующего напора, гособвинитель ведёт психологические словесные поединки с допрашиваемыми, играючи загоняет их в угол, лишает эмоционального равновесия. Корректный, говорящий с лёгким налётом интеллигентности Бундин умел особой постановкой вопроса резко смутить человека, привести в замешательство и, укрепляя успех довести до настоящей паники. Лучше с ним не связываться, — решил я.
