После обмена церемонными фразами, касавшимися того, кто будет исполнителем в последующих эпизодах — господам, по-видимому, задавался порядок действий без распределения ролей, — один из них подошел к К. и снял с него сюртук, жилет и наконец рубашку. По телу К. непроизвольно пробежал озноб, и господин, успокаивая К., слегка хлопнул его по спине. Он аккуратно сложил одежду К., как складывают вещи, которые еще понадобятся, хотя, может быть, и не в самое ближайшее время. Затем, чтобы К. не стоял без движения во все-таки прохладном ночном воздухе, он взял К. под руку и немного походил с ним взад-вперед, в то время как другой господин осматривал каменоломню в поисках подходящего места; найдя его, он подал знак, и второй подвел туда К. Место было недалеко от края карьера, там лежал вырубленный из стены камень. Господа усадили К. на землю, прислонили его спиной к камню и пристроили на камне его голову. Однако несмотря на все их старания и несмотря на все то содействие, которое оказывал им К., его поза все-таки оставалась очень принужденной и неправдоподобной. Поэтому один из господ попросил другого дать ему некоторое время и предоставить ему одному уложить К., но и от этого лучше не стало. В конце концов они оставили К. в позе, которая даже не была лучшей из уже перепробованных. Затем один из господ расстегнул сюртук, вытащил из чехла, висевшего на ремне, надетом поверх жилета, длинный тонкий обоюдоострый мясницкий нож и высоко поднял его, проверяя заточку на свет. Снова начались отвратительные церемонии, первый передавал нож над телом К. второму, тот, вновь над телом К., возвращал его первому. К. теперь точно знал, что это был его долг, что этот нож, витавший над ним и переходивший из рук в руки, он должен был схватить и вонзить в себя сам. Но вместо того чтобы сделать это, он, поворачивая все еще свободную шею, оглядывался вокруг. Выдержать испытание до конца, взяв на себя всю работу этих органов, он не мог, и ответственность за это последнее его прегрешение лежала на том, кто лишил его остатка необходимых для этого сил. Взгляд К. упал на верхний этаж стоявшего вблизи каменоломни дома. Как вспыхивает в темноте свет, так распахнулись там створки одного окна, какой-то человек, слабый и тонкий на таком отдалении и возвышении, рывком наклонился далеко вперед — и еще дальше простер руки. Кто это был? Друг? Добрый человек? Он сочувствовал? Он хотел помочь? Только он один? Или все? Еще можно было помочь?[22] Еще были такие апелляции, о которых забыли? Конечно, они были. Пусть логика непоколебима, но против человека, который хочет жить, она не устоит. Где тот судья, которого он так и не увидел? Где тот высокий суд, до которого он так и не дошел? Он воздел руки и растопырил пальцы.

Но уже легли на горло К. руки одного господина, в то время как второй вонзил ему нож глубоко в сердце и дважды повернул его там. Стекленеющие глаза К. еще увидели, как эти господа, близко наклонясь к его лицу и прижавшись друг к другу щеками, наблюдали за финалом.

— Как собака! — прошептал он так, словно его позору предстояло его пережить.

В один из дней, перед самым концом работы, К. позвонили по телефону и предложили немедленно явиться в судебную канцелярию. Он был предупрежден о серьезных последствиях в случае неподчинения. Его неслыханные высказывания о том, что эти допросы никому не нужны, ничего не дают и ничего дать не могут, что он больше туда не пойдет, что на телефонные и письменные вызовы он и внимания обращать не будет, а посыльных будет выкидывать на улицу, — все эти высказывания запротоколированы и уже очень ему повредили. Да и почему он не хочет сотрудничать? Разве над его запутанным делом не работают, не считаясь ни с временем, ни с затратами, чтобы навести в нем порядок? Он что, собирается преднамеренно мешать этому и довести дело до насильственных мер, которых до сих пор, щадя его, к нему не применяли? Сегодняшний вызов — это последняя попытка. Он может поступать, как угодно, но пусть он учтет, что высокий суд шутить с собой никому не позволит.

Но именно на этот вечер у К. был назначен визит к Эльзе, и по этой причине он не мог явиться в суд; он был рад возможности такого оправдания своей неявки, хотя, естественно, никогда бы не прибегнул к подобному оправданию и почти наверняка не пошел бы в суд даже и в том случае, если бы не имел на этот вечер никаких иных обязательств. Чувствуя себя в своем праве, он тем не менее поинтересовался по телефону, что будет, если он не придет.

— Вас сумеют найти, — ответили ему.

— И я буду наказан за то, что не явился добровольно? — спросил К. и усмехнулся в ожидании того, что должен был услышать.

— Нет, — ответили ему.

— Превосходно, — сказал К., — но в таком случае какая же причина должна заставить меня последовать сегодняшнему приглашению?

— Обычно приглашенные стараются не навлекать на свою голову применения судебных средств принуждения, — отвечал постепенно ослабевавший и под конец совсем исчезнувший голос.

Не делать этого было бы очень неосторожно, думал К., уходя, но все-таки следует попытаться узнать, что же это за средства.

Он не колеблясь поехал к Эльзе. Уютно устроившись в углу пролетки и засунув руки в карманы плаща — уже становилось прохладно — он погрузился в уличную суету. С чувством некоторого удовлетворения он подумал о том, что если этот суд действительно функционирует, то К. ему доставляет немало хлопот. Он не сказал определенно, явится он в суд или нет, значит, следователь будет ждать, а может быть даже, они соберутся там все, и только К., к вящему разочарованию галерки, не появится. Он ехал туда, куда хотел ехать, и суд ему был не помеха. На какое-то мгновение у него возникло сомнение, не назвал ли он кучеру по рассеянности адрес суда, поэтому он громко крикнул ему адрес Эльзы; кучер кивнул, ему никакого другого адреса и не называли. С этого момента суд постепенно начал выходить из головы К., и его снова, как в прежние времена, целиком заполнили мысли о банке.

Во время обеда он вдруг вспомнил, что собирался навестить мать. Уже почти кончилась весна, и, значит, прошло уже три года с тех пор, как он в последний раз ее видел. Она его тогда попросила приехать к ней на его день рождения; несмотря на многочисленные препятствия, он собирался эту просьбу исполнить и даже дал ей обещание проводить у нее все свои дни рождения, однако это обещание он уже дважды не сдержал. Но зато теперь он намерен был поехать сразу, даже не дожидаясь дня рождения, хотя до него оставалось всего две недели. Впрочем, он сказал себе, что никакой особенной причины ехать именно сейчас нет, напротив, те известия, которые он регулярно каждые два месяца получал от своего кузена (имевшего в том городке торговое предприятие и распоряжавшегося деньгами, которые К. посылал для матери), были успокоительны, как никогда. Зрение мать, правда, почти потеряла, но для К., уже много лет знавшего приговор врачей, это не было неожиданностью, зато общее ее состояние улучшилось, всяческие возрастные недуги, вместо того чтобы усилиться, отступили, во всяком случае, жаловаться она стала меньше. По мнению кузена, это, возможно, было связано с тем, что она в последние годы — К. еще в тот свой приезд почти с отвращением заметил легкие признаки этого — сделалась непомерно набожной. В одном из писем кузен очень ярко изобразил, как эта старая женщина, прежде насилу таскавшая ноги, теперь, когда он по воскресеньям водит ее в церковь, просто заправски вышагивает, опираясь на его руку. А кузену К. мог доверять, поскольку тот, будучи человеком мнительным, в своих сообщениях склонен был преувеличивать скорее плохое, чем хорошее.

Но как бы там ни было, К. решил поехать теперь; в последнее время он, помимо прочих малоприятных вещей, обнаружил у себя какое-то слабодушие, какое-то почти неудержимое стремление потакать всем своим желаниям, — ну, что ж, по крайней мере в данном случае этот недостаток послужит благой цели.