— Истинная правда, — насмешливо сказал господин, — но я не понимаю, фрейлейн, зачем вы рассказываете этому господину все наши интимные секреты или, скорее, даже навязываете их ему, поскольку он же не хочет их знать. Вы только посмотрите на него, как он сидит тут, явно занятый своими личными делами.

У К. даже не было желания возражать; намерения девушки могли быть благими, она, может быть, хотела его развлечь или дать ему возможность собраться с силами, но средства были выбраны неудачно.

— Я должна была объяснить ему ваш смех, — сказала девушка. — Он же был оскорбительный.

— Я полагаю, он извинит и худшие оскорбления, если я в конце концов выведу его отсюда.

К. ничего не говорил, даже не поднимал глаз, терпеливо соглашаясь с тем, что эти двое разговаривают о нем, как о каком-то предмете, ничего приятнее для него сейчас и быть не могло. Но вдруг он почувствовал руку дающего справки на одном плече и руку девушки — на другом.

— Ну, подъем, слабосильный клиент, — сказал дающий справки.

— Премного вам обоим благодарен, — выговорил столь неожиданно обрадованный К., медленно поднялся и сам переместил чужие руки в те места, где в наибольшей степени требовалась поддержка.

— Вам могло показаться, — тихо прошептала девушка на ухо К., в то время как они продвигались к проходу, — будто мне было как-то особенно важно выставить этого справкодателя в хорошем свете, но можете мне поверить, что я просто хотела сказать правду. У него не жестокое сердце. Он ведь не обязан выводить отсюда больных клиентов, а все-таки делает это, как вы видите. Среди нас, может быть, и совсем нет жестокосердых, мы, может быть, все готовы были бы с радостью помочь, но поскольку мы чиновники суда, то легко может показаться, что мы жестокосерды и никому не хотим помогать. Я от этого в буквальном смысле страдаю.

— Не хотите ли немного посидеть здесь? — спросил дающий справки; они были уже в проходе и как раз возле того обвиняемого, к которому К. до этого обращался.

К. почти стыдился его: тогда он так прямо стоял перед ним, а теперь его должны были поддерживать вдвоем, дающий справки балансировал на растопыренных пальцах его шляпой, прическа К. разлетелась, волосы свалились на потный лоб. Но обвиняемый, кажется, ничего этого не заметил, он униженно горбился перед дающим справки (который смотрел куда-то мимо него) и пытался только извинить свое присутствие.

— Я знаю, — говорил он, — что решения по моему ходатайству сегодня еще не может быть. Но я все-таки пришел, я подумал, что я могу все-таки тут подождать, сегодня воскресенье, у меня ведь есть время, а здесь я не помешаю.

— Вам незачем так усиленно извиняться, — сказал дающий справки, — ваша старательность не заслуживает решительно ничего, кроме похвалы, и, хотя вы без всякой нужды занимаете здесь место, я тем не менее отнюдь не собираюсь препятствовать вам тщательно следить за прохождением дела, пока это мне не надоело. После контактов с людьми, позорно уклоняющимися от исполнения своих обязанностей, приучаешься терпеливо выносить таких людей, как вы. Садитесь.

— Как он умеет разговаривать с клиентами, — прошептала девушка.

К. кивнул, но тут же вскинул голову, так как дающий справки снова спросил его:

— Не хотите присесть здесь?

— Нет, — сказал К., — мне не надо отдыха.

Он сказал это как можно тверже, на самом же деле он был бы очень не прочь здесь присесть. У него началось что-то вроде морской болезни. Ему казалось, будто он на каком-то корабле, находящемся в узком шхерном проходе. Ему казалось, будто в деревянные стенки ударяют валы, будто из глубины прохода накатывает какой-то гул, как от хлынувшей воды, будто проход накреняется в поперечной качке и будто ожидающие по обе его стороны клиенты то опускаются, то поднимаются. И тем непостижимее было спокойствие девушки и мужчины, которые его вели. Он был целиком в их руках, отпусти они его, он упал бы, как доска. Их маленькие глазки бросали острые взгляды по сторонам, К. ощущал их равномерные шаги, не делая их вместе с ними, ибо его почти несли, а он только переступал ногами. В конце концов он заметил, что они с ним разговаривают, но он не понимал их, он слышал только все заполнявший шум, сквозь который, казалось, пробивался какой-то неизменный высокий звенящий тон, словно выла какая-то сирена.

— Громче, — прошептал он, не поднимая головы, и ему стало стыдно, потому что он знал, что они говорили хоть и непонятно для него, но достаточно громко.

Тут, наконец, словно перед ним прорвало какую-то преграду, навстречу повеял порыв свежего воздуха, и он услышал произнесенные рядом слова:

— Сначала он рвется на волю, а потом ему можно сто раз говорить, что выход здесь, и он не пошевелится.

К. увидел, что он стоит перед входной дверью, которую девушка открыла для него. У него возникло такое ощущение, словно все его силы разом вернулись к нему; в предвкушении свободы он тут же шагнул на ступеньку лестницы и уже оттуда стал прощаться со своими провожатыми, наклонившимися к нему сверху.

— Большое спасибо, — повторял он, снова и снова пожимая обоим руки, и выпустил их только тогда, когда он, как ему показалось, заметил, что они, привыкшие к воздуху канцелярий, этот сравнительно свежий воздух, идущий с лестницы, плохо переносят.

Они были едва в состоянии отвечать, а девушка, наверное, покатилась бы вниз, если бы К. не успел чрезвычайно быстро захлопнуть дверь. К. постоял еще немного, привел с помощью карманного зеркальца в порядок волосы, поднял свою шляпу, лежавшую на следующей ступеньке лестницы — очевидно, это дающий справки ее туда выбросил, — и затем устремился вниз по лестнице так бодро и такими длинными прыжками, что был почти испуган такими своими кульбитами. Подобных сюрпризов со стороны собственного здоровья, при том что он всегда был очень закаленным, он еще не получал. Или, может быть, из-за того, что он так легко переносил старый процесс, его тело решило взбунтоваться и учинить ему новый? Он не совсем отбросил мысль при ближайшем удобном случае заглянуть к врачу и, во всяком случае, был намерен — тут уж он мог проконсультировать себя сам — во все будущие воскресенья использовать утренние часы лучше, чем в это.

За все это время у К. не было случая перемолвиться с фрейлейн Бюрстнер даже несколькими словами. Он предпринимал разнообразные попытки подступиться к ней, но она всякий раз находила способ это предотвратить. Он приходил домой сразу после работы, сидел в своей комнате на диване, не зажигая свет, и занимался только тем, что наблюдал за прихожей; если горничная, проходя мимо, закрывала дверь его казавшейся пустой комнаты, он через некоторое время вставал и приоткрывал ее снова. По утрам он поднимался на час раньше, чем обычно, в расчете на то, что, может быть, удастся застать фрейлейн Бюрстнер одну, когда она будет уходить на работу. Но ни одна из таких попыток не удалась. Тогда он написал ей письма — и на работу, и на домашний адрес, — в которых вновь пытался оправдать свое поведение, предлагал дать любое удовлетворение, обещал никогда не переходить границ, которые она ему поставит, и просил только дать ему возможность как-нибудь с ней переговорить, в особенности еще и потому, что он не может, не посоветовавшись с ней, занять правильную позицию в отношениях с фрау Грубах, наконец, он сообщал ей, что в ближайшее воскресенье будет весь день в своей комнате ждать от нее знака, что он может надеяться на исполнение его просьбы или что ему, по крайней мере, будет объяснено, почему она не может исполнить его просьбу, несмотря на то, что он же обещает, что во всем ей подчинится. Назад письма не вернулись, но и никакого ответа не было. А вот знак в воскресенье был, и достаточно отчетливый. С самого утра К. заметил сквозь замочную скважину необычное оживление в прихожей, причина которого вскоре разъяснилась. Одна учительница французского языка (она, впрочем, была немка по фамилии Монтаг — худая, бледная, немного прихрамывающая девушка), которая до этого снимала отдельную комнату, переселялась в комнату к фрейлейн Бюрстнер; можно было на протяжении часов наблюдать, как она шаркает через прихожую. Постоянно оказывалось, что забыто что-то из белья, или салфеточка, или особенно бережно хранимая книга, которую необходимо было перенести в новое жилище.