Священник отдалился всего на несколько шагов, но К. уже очень громко закричал:

— Пожалуйста, подожди еще.

— Я жду, — сказал священник.

— Тебе больше ничего от меня не нужно? — спросил К.

— Нет, — сказал священник.

— Ты раньше так по-дружески говорил со мной, — сказал К., — и все мне объяснял, а теперь отпускаешь меня, как будто я для тебя пустое место.

— Тебе же пора уходить, — сказал священник.

— Ну да, — сказал К., — ты ведь должен понять меня.

— Сначала ты должен понять, кто я, — сказал священник.

— Ты тюремный капеллан, — сказал К. и подошел ближе к священнику; его немедленное возвращение в банк не было так необходимо, как он это представлял, он вполне еще мог побыть здесь.

— Следовательно, я принадлежу к суду, — сказал священник. — Так почему мне должно быть что-то от тебя нужно? Суду от тебя ничего не нужно. Он принимает тебя, когда ты приходишь, и он отпускает тебя, когда ты уходишь.

Накануне тридцать первого дня рождения К. — было около девяти часов вечера, время, когда на улицах затихает жизнь, — в его квартиру вошли два господина. Оба были бледные, тучные, в сюртуках и в цилиндрах, сидевших, казалось, непоколебимо. После выполнения маленьких церемоний, связанных с очередностью прохода в дверь квартиры, те же церемонии, но в большем объеме, были повторены и перед дверью К. Хотя его не предупреждали об их приходе, К., также в черном, сидел на стуле неподалеку от двери в позе ожидания гостей и медленно натягивал новые, сильно сжимавшие пальцы перчатки. Он сразу же встал и с любопытством посмотрел на господ.

— Значит, мне определены вы? — спросил он.

Господа кивнули, и каждый цилиндром, который держал в руке, указал на другого. К. признался себе в том, что он ждал другого визита. Он подошел к окну и еще раз взглянул на темную улицу. Почти все окна на другой стороне улицы тоже были уже темны, на многих были задернуты занавески. В одном освещенном окне его этажа за решеткой играли маленькие дети и, не способные еще сдвинуться с мест, на которые были посажены, цеплялись друг за друга ручонками. За мной прислали старых актеров из второго состава, сказал себе К. и оглянулся, чтобы еще раз в этом убедиться. Хотят разделаться со мной по дешевке. Неожиданно К. повернулся к ним и спросил:

— В каком театре вы служите?

— В театре? — недоуменно спросил один из господ (у него дрогнули уголки губ) у другого. Но этот другой жестикулировал, как заика, борющийся с непослушным организмом. Они не готовы к тому, что им могут задавать вопросы, сказал себе К. и пошел за своей шляпой.

Уже на лестнице господа хотели взять К. под руки, но К. сказал:

— Только когда выйдем, я не больной.

Но за дверью они сразу же повисли на нем; К. никогда еще ни с одним человеком так не ходил. Они прижимались сзади плечами к его плечам, при этом руки не сгибали, а обвивали ими руки К. по всей длине, вцепившись внизу в пальцы заученной, натренированной, мертвой хваткой. К. шел словно пригвожденный и распятый между ними; все трое они составляли теперь такое единство, что, если бы одного из них раскололи, раскололись бы все. Это было единство, которое могло составиться почти только в неживой природе.

Проходя под фонарями, К. пытался — как ни трудно это было осуществить при таком тесном контакте — рассмотреть своих конвоиров яснее, чем это было возможно в полумраке его квартиры. Может быть, они тенора, думал он, глядя на их тяжелые двойные подбородки. Его тошнило от гладкости их лиц. Он буквально видел руку в гигиенической перчатке, копошащуюся в уголках их глаз, пробегающую по верхней губе, выскабливающую складки у подбородка.[20]

Представив это, К. остановился, из-за чего остановились и те; они стояли на краю широкой безлюдной площади, украшенной зелеными насаждениями.

— Почему послали именно вас? — не столько спросил, сколько выкрикнул К.

Господа, по-видимому, не знали ответа, они ждали, их свободные руки висели, как у санитаров, ожидающих, когда больной успокоится.

— Я дальше не пойду, — попробовал упереться К.

Господам не было необходимости отвечать, им было достаточно того, что они не ослабляли хватки, и они попытались сдвинуть К. с места, но К. сопротивлялся. Я должен теперь не прилагать большие усилия, думал он, я должен теперь употребить все. Перед его мысленным взором промелькнули мухи, которые, разрывая себе лапки, рвались с липучки. Господам придется очень потрудиться.

В этот момент перед ними возникла, поднявшись по маленькой лестнице с улочки, лежавшей ниже уровня площади, фрейлейн Бюрстнер. Полной уверенности в том, что это она, не было, однако сходство было велико. Но К. было даже не важно, точно ли это была фрейлейн Бюрстнер, просто до его сознания как-то вдруг дошла вся бесцельность этого его сопротивления. Не было ничего героического в том, что он сопротивлялся, в том, что создавал теперь этим господам трудности, в том, что пытался теперь в этой самозащите последний раз ощутить вкус жизни. Он пошел с ними, и что-то от той радости, которую он им этим доставил, перешло и на него самого. Они теперь соглашались с тем, что он выбирал направление движения, и он выбирал тот путь, которым шла эта фрейлейн впереди — не потому, что хотел ее догнать, и даже не потому, что хотел видеть ее как можно дольше, а просто чтобы не забыть то напоминание, которым она для него явилась. Единственное, что я могу теперь сделать, сказал он себе, и его шаги в ногу с шагами этих двоих подтвердили его мысли, — единственное, что я могу теперь сделать, это до конца сохранить спокойно анализирующий рассудок. Я всегда хотел запускать в мир двадцать рук, и к тому же с целью, которую нельзя одобрить. Это было неправильно. Так что же, теперь я покажу, что даже годичный процесс меня ничему не научил? И уйду как человек, который ничего не понял? И обо мне потом смогут сказать, что в начале процесса я хотел его закончить, а теперь, в его финале, хотел начать его сначала? Я не хочу, чтобы так говорили. Я благодарен за то, что в этот путь мне дали этих полунемых, неотзывчивых господ, и за то, что сказать все необходимые слова предоставили мне самому.

Фрейлейн тем временем свернула в какой-то переулок, но К. мог уже обойтись и без нее, он теперь целиком положился на своих конвоиров. Все трое в полном согласии взошли на освещенный лунным светом мост; эти господа теперь с готовностью повторяли каждое мелкое движение, которое делал К., и, когда он чуть повернулся к перилам, они тоже, всем фронтом, развернулись к ним. Сверкающая и дрожащая в лунном свете вода обтекала маленький островок, на котором, словно согнанные в одно место, теснились зеленые массы деревьев и кустарников. Под ними, невидимые сейчас, петляли посыпанные гравием дорожки с удобными скамейками, на которых К. просидел, вытянув ноги и раскинув руки, многие жаркие часы во многие лета.

— Да я совсем не хотел останавливаться, — сказал он своим конвоирам, смущенный их услужливостью.

Они, кажется, мягко упрекнули друг друга за спиной К. в непонимании, вызвавшем эту остановку, и затем двинулись дальше.[21]

Они прошли несколькими идущими в гору улочками, на которых кое-где стояли или прохаживались полицейские, иногда они маячили вдали, иногда оказывались совсем близко. Один, с пышными усами и рукой на эфесе сабли, как будто специально подошел поближе к этой несколько подозрительной группке. Господа замерли на месте, полицейский, казалось, уже открывал рот, но тут К. с силой потащил их дальше. Несколько раз К. осторожно оглядывался, проверяя, не идет ли полицейский за ними, и, когда угол дома закрыл их от его взгляда, К. побежал, заставляя и конвоиров бежать вместе с ним, несмотря на сильную одышку.

Так они быстро выбрались из города, к которому с этой стороны почти вплотную подступали поля. Недалеко от еще вполне городского дома была маленькая заброшенная и пустынная каменоломня. Здесь господа остановились; то ли это место с самого начала было местом их назначения, то ли они слишком выдохлись для того, чтобы бежать еще куда-то. Здесь они отпустили К., и он молча ждал, пока они снимали свои цилиндры и, оглядывая каменоломню, обтирали носовыми платками вспотевшие лбы. В лунном свете все было таким естественным и спокойным, каким не могло бы быть ни в каком ином свете.