Пошлый хохот. Братаны на лету схватывали уличный сленг. «Бидяга» — тот, кто ходит по домам и занимается любовью с «подманками», чужими женами и подругами, пока хозяина нет дома. «Заиками» называли оклендских охранников, «крекерами» — белых из глубинки.

Крики, улюлюканье, восторженные завывания — парни были вне себя от восторга. Героями этой баллады для оклендских братишек были те самые охранники, которые ходили сейчас по мосткам над их головами, и песня унижала их самым грязным образом — пока они тут, им наставляют рога в собственных домах.

На этот раз хор даже не стал ждать рэп-мастера. Издевательски хохоча, братишки грянули припев. Душный воздух над камерами взорвался оглушительным:

Большинство уличных слов охранники не понимали. Но прозвище «заика» было им хорошо знакомо, а «крекером» в Окленде называли любого белого, поэтому охранники догадывались, что вторая строфа сегодняшней композиции рэп-мастера Эм-Си Нью-Йорк посвящена им. Как только гвалт немного стих, кто-то прокричал с мостков:

— Эй! Кончайте горланить вашу трущобную похабщину!

Хохот, крики, свистки, потом голос самого рэп-мастера:

— В чем проблема, приятель? Мы просто отдыхаем.

— Ты просто щиплешь себя за свою поганую задницу и вопишь, вот что ты делаешь! — выругался охранник.

Хохот и свист стали еще громче. Все так разошлись, что даже не отреагировали на ругательство. Рэп-мастер поставил на место этих тупых заик — да как ловко!

Конрад лежал на койке, подперев щеку ладонью. Наверху, сквозь проволочный потолок, рядом с силуэтом на мостках, вскоре стал различим уголок окна. Конрад смотрел, смотрел, смотрел туда, надеясь хоть на малейший привет из внешнего мира — звезду, самолет, кусочек луны… но ничего не было. Его миром теперь стала эта коробка для ящериц в бетонном блоке, бурлящем злобой и тестостероном. Здесь всё сводилось к закону грубой силы, выражавшейся в постоянных сексуальных домогательствах.

Он лег на спину, закрыл глаза и стал слушать гвалт этих возбужденных животных. Рано или поздно придет и его час. В этом Конрад не сомневался. И какое лицо он покажет во время столкновения? Как он поступит? Каким образом бык, когда лев нападает на стадо, осознает свою силу и бросается на противника? Ясно, что каждый обладающий силой непременно будет осознавать ее. А быком сразу не становятся, как и благородным человеком, нет, нужно пройти суровую закалку, подготовиться… Конрад стал вспоминать свою жизнь. Да, он отказался признать свою вину. Что еще? Он снова пал духом. Что бы он там ни сделал раньше, чем это сейчас могло помочь? Он молодой белый мужчина, хорошо сложенный, совершенно одинокий, запертый с этими отморозками в блоке Санта-Риты. Лежа в темноте, Конрад пощупал сначала одну руку, потом другую. Да, у него остались мощные мускулы, сильные ладони, единственное приобретение после шести месяцев работы вьючным животным в «Крокер Глобал», морозильной камере самоубийц. Но что эти бедные руки могли против Ротто и его бандитов? Конрад чуть ли не вдвое меньше любого из них…

«Я дал тебе частицу своей божественной сущности, — сказал Зевс, — искру нашего огня». Крепко закрыв глаза, Конрад попытался отгородиться от всего вокруг, отключить все органы чувств, чтобы ощутить искру Зевса и открыться его божественной энергии. Откуда она придет и как он ее почувствует, Конрад не знал. Он знал только, что настало время призвать эту энергию, отдаться ей целиком. Зевс… Зевс… как распознать его божественную силу, когда она коснется тебя? Конрад не верил в бога, ни разу не обращался к нему и сейчас даже не понял, что совершает молитву.

Уже стемнело, и на холме, где сходятся улицы Пичтри и Шестнадцатая, прямо напротив Первой Пресвитерианской церкви, сиял ярко освещенными окнами Музей Хай, краса и гордость Атланты. Контраст музея и церкви бросался в глаза. Церковь построена в 1919 году — величественная темная громада в неоготическом стиле. Музей, спроектированный в начале восьмидесятых, — белое современное здание в манере Корбюзье, парад геометрических форм, всевозможных кубов, цилиндров и кубоцилиндров, протянувшийся примерно в половину футбольного поля и опоясанный легким ограждением из металлических прутьев. Сегодня здесь собралась le tout Atlanta[25], ведь предстоит открытие пусть и скандальной, но эпохальной выставки Уилсона Лапета.

В центральном холле музея будто шторм бушевал — настоящий тайфун, казалось, даже воздух едва выдерживал такое напряжение. У Марты Крокер голова шла кругом. Сколько смокингов и роскошных платьев! Сколько улыбающихся белых лиц! Сколько ярчайших зубов! Сколько хихиканья! Сколько белых пандусов и перил! Сколько восклицаний, сколько эйфории — все счастливы оказаться здесь, куда этим майским вечером стремился каждый, кто имел в Атланте хоть какой-то общественный вес! (О, новая судьба!)

Марта обернулась к своему кавалеру, которого Джойс нашла для подружки на этот вечер — приятному пятидесятилетнему мужчине по имени Герберт Лонглиф. Он улыбнулся и что-то сказал, но реплика тут же потонула в оглушительном водовороте смокингов и вечерних платьев. Гленн Брэнуэйст, с которым встречалась Джойс, красивый, хотя и мрачный холостяк сорока двух лет, вздохнул и закатил глаза: «Поговоришь тут, как же». Личико Джойс упрямо сияло вечерним макияжем и светской улыбкой. Она обернулась к Марте и возвела к потолку тщательно накрашенные карие глаза, словно восклицая: «Это нечто, правда?»

Центральный холл музея — огромный круглый зал высотой почти в пятьдесят футов, ярко-белый, как и всё здание. Изогнутую стену опоясывали вдоль больших окон два узких белых балкончика с тонкими металлическими ограждениями вместо перил. Прожектора и лампы, эти рукотворные солнца, заливали галактику холла ярким светом. На балконе были укреплены две картины Уилсона Лапета, те самые, которые Марта видела в журнале «Атланта». Обе огромные, в несколько раз больше обычного человеческого роста. Одна изображала группу скованных цепью заключенных в полосатых робах, — посередине два симпатичных юноши тянутся друг к другу, на их нежных лицах застыло романтическое томление. Другая картина — подготовка ко сну в большой тюремной камере, гладкие молодые тела… полуодетые, практически обнаженные, совершенно голые… Полотно пульсировало едва сдерживаемым вожделением… Молодые люди на нем вот-вот ринутся в омут разнузданной оргии… И этот бред гомосексуалиста стал тем самым знаменем, под которым собралась сегодня здесь le tout Atlanta…

Марта посмотрела кругом, ожидая увидеть сотни изумленных взглядов, обращенных к огромным полотнам на балконе… но ничего подобного. Люди в центральном холле музея ничем не отличались от посетителей любого городского праздника. Они были заняты только друг другом. Такие восклицания, улыбки, болтовня могли предшествовать и благотворительному балу в пользу больных диабетом, и банкету выпускников Технологического. Видимо, сейчас уже все, даже здесь, в Атланте, просто приняли к сведению, что искусство должно быть шокирующим, аморальным и — как это? — конфронтационным. Видимо, бросив взгляд на две огромные картины, горожане решили: если следующие выверты либидо мистера Лапета не скандальнее висящих на балконе «шедевров», то Атланта, пожалуй, это переживет.