Послѣ обѣда Веньяминъ много болталъ съ прохожими сквозь рѣшетчатое окно. Натти же большими шагами ходилъ взадъ и впередъ, молча, спустя голову на грудь. Иногда онъ поднималъ голову и смотрѣлъ на праздношатающихся, и въ этотъ моментъ на лицѣ его мелькало веселое выраженіе самозабвенія, которое скоро уступало мѣсто задумчивости.

Въ сумерки приходилъ Эдвардсъ и нѣсколько времени серьезно разговаривалъ съ своимъ другомъ. Вѣроятно, онъ приносилъ утѣшеніе старому, доброму охотнику, потому что какъ только послѣдній удалился, то этотъ бросился на постель и погрузился въ глубокій, тихій сонъ.

Любопытные зрители истощили, наконецъ, краснорѣчіе дворецкаго, и когда Натти спалъ и послѣдній собесѣдникъ, Билли Кирби удалился въ восемь часовъ вечера, то Веньяминъ отправился на покой, завѣсивъ предварительно отверстіе, чтобы защититься отъ сквознаго вѣтра.

Съ наступленіемъ сумерекъ судъ прекратился. Въ девять часовъ вечера въ деревнѣ господствовало глубокое молчаніе, и улицы совершенно опустѣли.

Въ этотъ часъ судья, съ своей дочерью, сопровождаемой на близкомъ разстояніи Луизой Грантъ, гулялъ по аллеѣ деревни, разсуждая о происшествіяхъ минувшаго дня.

— Ты скорѣе всѣхъ можешь успокоить Натти, сказалъ Мармадукъ, но ты должна остерегаться говорить о его проступкѣ, который, по закону, ему нельзя простить.

— О, добрый батюшка! — нетерпѣливо замѣтила Елисавета: — назвать святыми законы, которые наказываютъ такъ жестоко за такой незначительной проступокъ!

— Лиза, дитя мое, ты не понимаешь этого, отвѣтилъ судья. Какъ бы могло повредить моему званію то, если бы могли сказать, что я избавилъ отъ наказанія преступника за то, что онъ случайно былъ спасителемъ моей дочери.

— Я и не отвергаю затруднительности твоего положенія. Но въ такомъ проступкѣ, какъ Натти, я не могу исполнителя законовъ отдѣлить отъ человѣка.

— Но вѣдь проступокъ Натти не былъ такъ ничтоженъ, какъ ты думаешь, милое дитя; тутъ рѣчь идетъ не о нападеніи Гирама, но объ угрозѣ стрѣлять въ чиновника, исполняющаго свой долгъ.

— Все равно! отвѣчала Елисавета. — Я знаю невинность Натти и потому считаю неправыми всѣхъ осудившихъ его.

— И твоего отца, Лиза?

— Ахъ, избавь меня отъ такихъ отвѣтовъ. Скажи мнѣ лучше твое порученіе, чтобъ я могла скорѣе окончить его.

Судья немного остановился, нѣжно улыбнулся своей дочери, тихо положилъ руку на ея плечо и потомъ сказалъ:

— Ты, можетъ быть, частію и права, Лиза, но сердце твое слишкомъ часто беретъ верхъ надъ разсудкомъ. Однако, выслушай меня теперь. Въ этомъ бумажникѣ 200 доллеровъ; поди къ преступнику, покажи привратнику эту бумагу, чтобъ онъ впустилъ тебя, и разскажи бѣдному старику все, что лежитъ y тебя на сердцѣ. Однако, не забывай при этомъ, что Натти сдѣлалъ проступокъ, что законы должны были наказать его и что твой отецъ судья.

Елисавета ничего не отвѣчала, прижала къ груди руку отца, взяла за руку Луизу и направилась къ тюрьмѣ.

Дорогой онѣ не слышали ничего, кромѣ тяжелыхъ шаговъ упряжныхъ воловъ и стука телегъ, ѣхавшихъ съ ними по одному направленію. Въ господствующей всюду темнотѣ трудно было различить погонщика. Вблизи темницы онѣ были задержаны волами, повернувшими къ зданію и въ награду за труды получившими клокъ сѣна, который терпѣливо несли на шеѣ. Это было такъ обыкновенно, что Елисавета не взглянула даже на упряжь, пока не услыхала разговора погонщика съ своими волами.

— Смотри, пеструшка, хочешь?

Голосъ мужчины казался знакомымъ молодой дѣвушкѣ, и, приблизясь къ нему, она увидѣла подъ грубой одеждой погонщика Оливера Эдвардса.

— Миссъ Темпль! вскричалъ юноша.

— Мистеръ Эдвардсъ! сказала удивленная Елисавета.

— Возможно ли, что я вижу васъ въ это время около темницы съ миссъ Луизой! продолжалъ Эдвардсъ.

— Да, господинъ Эдвардсъ, — тихо отвѣтила Елисавета: — мы не только около темницы, но и хотимъ войти въ нее и доказать Кожаному-Чулку, что не забыли его услугу; хотя мой отецъ и былъ судьей, но онъ не неблагодаренъ. Если вы хотите навѣститъ своего друга, то прошу васъ на десять минутъ уступить намъ первенство. Покойной ночи, сэръ; сердечно сожалѣю, что вижу васъ въ этомъ занятіи; но будьте увѣрены, что мой отецъ….

— Не говорите объ этомъ, смѣю васъ просить, — замѣтилъ Эдвардсъ. Будьте такъ добры, не выдавайте никому, что я здѣсь.

Елисавета, давъ обѣщаніе, отвернулась отъ Эдвардса, и явившійся привратникъ напомнилъ ей о цѣли ея посѣщенія.

Такъ какъ всѣ въ деревнѣ знали, что Бумпо спасъ жизнь этихъ дѣвушекъ, то ихъ требованіе войти въ темницу не возбудило удивленія. Бумага Темпля устранила всякія возраженія, и онѣ немедленно введены были въ тюрьму. Въ это самое время послышался грубый голосъ Веньямина:

— Ого, кто тамъ идетъ?

— Желанные гости, господинъ Пумпъ, — замѣтилъ привратникъ. — Однако, что сдѣлали вы съ замкомъ, что онъ не отпирается?

— Немного терпѣнія и осторожности, отвѣтилъ дворецкій. — Видите, я забилъ въ скважину гвоздь, чтобы не вошелъ сюда Долитль; теперь этого не предвидится.

Стукъ молотка убѣдилъ стоявшихъ за дверью, что дворецкій серьезно принялся за дѣло. Скоро замокъ подался, и дверь отворилась.

Когда дѣвушки вошли вмѣстѣ съ тюремщикомъ, то безъ затрудненія замѣтили, что Пумпъ хотя и находился въ состояніи полуопьянѣнія, однако ж имѣлъ еще столько сознанія, чтобъ удалиться къ своему ложу, когда узналъ посѣтительницъ. Не обращая особеннаго вниманія на свою госпожу, онъ, отрезвившись, усѣлся на скамью и прислонился къ стѣнѣ.

— Господинъ Пумпъ, — сказалъ привратникъ, — если вы хотите портить мои замки, то я привѣшу вамъ къ ногамъ желѣзныя украшенія, и это отниметъ y васъ всякую охоту вставать.

— Какъ бы не такъ, ворчалъ Веньяминъ: — вы уже держали меня разъ за пятки, и я думаю, что вамъ достаточно этого. Вѣдь я дѣлаю то же, что и вы. Бросьте вашу наружную застежку, не то, увѣряю васъ, не найдете цѣпи и изнутри.

— Я долженъ запирать въ девять часовъ, сказалъ привратникъ, не обращая вниманія на Веньямина: — теперь 42 минуты девятаго.

Онъ поставилъ свѣчу на сосновый столъ и вышелъ изъ тюрьмы.

— Кожаный-Чулокъ, мой добрый, старый Кожаный-Чулокъ, моя благодарность привела меня къ вамъ. Если бы вы дали обыскать домъ, то все прошло бы хорошо, такъ какъ убійство оленя бездѣлица.

— Позволить обыскать домъ! сказалъ Натти, тихо подымая голову, но не выходя изъ угла, въ которомъ сидѣлъ. — Неужели вы думаете, что я впустилъ бы этого червя въ мою хижину? Нѣтъ, нѣтъ, я не впустилъ бы и васъ, a o немъ уже и говорить нечего. Пусть они обыщутъ теперь пепелъ и уголья, и если найдутъ что-нибудь кромѣ пыли, какъ при обжиганіи поташа въ горахъ, то не будь я Кожаный-Чулокъ!

Онъ тяжело опустилъ голову и покачалъ ею.

— Но вѣдь хижину можно выстроить вновь; какъ только освободятъ васъ изъ-подъ ареста, то я сама буду заботиться о томъ, чтобъ вы имѣли хорошій кровъ.

— Развѣ можешь ты дать жизнь мертвому? Нѣтъ, нѣтъ, никто изъ васъ не пойметъ, что значитъ въ продолженіе сорока лѣтъ жить подъ однимъ и тѣмъ же кровомъ и имѣть вокругъ себя однѣ и тѣ же вещи.

— Зачѣмъ эти грустные мысли, старый другъ; вѣдь есть деревья лучше тѣхъ, и я достану ихъ для васъ прежде, чѣмъ вы освободитесь изъ-подъ ареста, и вы проведете въ довольствѣ и спокойствіи остатки дней вашихъ.

— Домъ, спокойствіе, довольство! грустно отвѣчалъ Натти: вы добры и потому думаете такъ, но этого не можетъ быть, послѣ того, какъ Веньяминъ видѣлъ, какъ мои старые члены выставили на посмѣяніе толпы.

— Ахъ, къ чорту съ твоей клѣткой, съ пренебреженіемъ сказалъ Веньяминъ: кто будетъ заботиться о нашихъ деревянныхъ чулкахъ. Вѣдь и мои ноги были въ тискахъ, a я не думаю, чтобъ онѣ сдѣлались хуже.

Елисавета приказала дворецкому замолчать и, обратясь къ Натти, продолжала:

— Добрый, старый другъ, вѣдь я пришла сюда, чтобъ поговорить о вашей будущности и позаботиться объ остаткѣ вашихъ дней, дабы вы провели ихъ въ довольствѣ и спокойствіи.