Нет, он был не в силах испортить эту красоту (что может быть прекрасней матери, помогающей своим сыновьям) своим жутким видом. Нет, он не сделал бы этого. Последняя возможность, дарованная ему Богом, — воссоединиться со своей семьей, сгорела за несколько секунд. Благодаря Рахили, которая пыталась приподнять скулящего от боли Филиппо, и Самуэлю, который с надоедливостью, столь хорошо знакомой Лео, вопрошал ее: «Мама, ведь не случилось ничего страшного, правда?»
Это была последняя картинка, которая предстала у него перед глазами. Равно как и остальные, пока кто-то не заставил его упасть у двери. Незаметно.
Мы уже достаточно хорошо знаем Лео, чтобы сообразить, что вид подобных картин должен расстроить и возмутить его. А тот, кто все это задумал и устроил, после того как задумал и устроил все остальное, был, судя по всему, настроен серьезно. Неизвестная сила вовлекла его в эту извращенную игру, в которой Лео совсем не хотел участвовать: впервые они осмелились изобразить его семью. Что бы это значило? Прелюдия к дальнейшему развитию событий? Изменение перспектив и амбиций? Предупреждение? Угроза? Они устали мучить его самого и решили взяться за самых дорогих ему людей, за тех, кого он любил больше всего на свете?
Да, именно за тех, кого он любил больше всего на свете. Хотя в данный момент Лео имел на это право, но он не мог разлюбить Рахиль, Фили и Сэми, даже ценой мучений. Лео Понтекорво не был обидчивым или мстительным человеком. Эта особенность его характера вынуждает меня заметить, что картина, открывшаяся его взору, могла произвести на него самое тяжелое впечатление. Возможно, он разозлился бы. И нашел бы силы выйти из укрытия и вернуться к своей жизни. Но автору, увы, не остается ничего, как только делать предположения: из-за стечения определенных обстоятельств Лео увидел только часть этой сценки и не смог оценить ее в полной мере, как остальные.
Хотя автор сего повествования довольно дотошно описал все сценки и образы, в сознании Лео они представали, за исключением последней, несколько рассеянно и без уважения к хронологическому порядку. Первым был эпизод в горах с оставленной в ванной прокладкой — о нем он вспомнил несколько дней спустя после выхода из тюрьмы. За этим последовало бегство вниз по лестнице. Но то, что заставило Лео начать сомневаться в ясности своего сознания, стало впечатление, будто он стал персонажем бульварного романа.
А существовало ли нечто или некто, преследовавший его? Кто-либо вел за ним наблюдение? Ни на минуту не оставляя его одного? Немой свидетель ключевых моментов его деградации как личности, утраты его общественного положения? Было ли нечто, что хотело заставить его осознать неизбежность происходящего?
С самого начала все эти картины и их таинственный создатель пугали Лео, как пугает нечто, лишенное смысла. Но по прошествии нескольких недель или месяцев он даже смирился с идеей присутствия чего-то или кого-то вокруг. Иногда он даже пытался дать этому какое-то объяснение. Спросить у этого незримого духа совета. Иногда даже встать в позу. Хотя сразу понял, что духу были безразличны его выходки. Ему было нужно, чтобы его объект находился в вечном напряжении. Не было ни единой картины, которую нельзя было бы назвать БЕСПОКОЙСТВО.
Хотя это присутствие, возможно, и не было столь обманчивым и насмешливым, как представлялось Лео. Возможно, это был единственный ресурс, который у него остался. Когда пришла очередь картины, на которой предстали его отец и мать, явившиеся в тюрьме, Лео дошел даже до того, что готов был поверить, немного умиленный и размягченный, — а не был ли один из родителей тем самым прячущимся в тени автором бульварного романа?
Лео неоднократно задавал себе вопрос, а не тот же самый дух приносил ему каждый вечер еду, которая поддерживает его жизнь. С другой стороны, невозможно было не задаться вопросом, а не он ли запустил сигнализацию, которая промучила его весь день? Это его рук дело? Может, он требовал к себе внимания? А что сказать о граффити на стене с изображением человека с удавкой, которую Лео увидел по возвращении домой?
В любом случае, в тот момент как последний образ тихо соскальзывал вниз по двери, ноздри Лео, находящегося на грани мучительного полусна-полубодрствования, вдруг почуяли аромат кофе.
И его охватило совершенно непонятное и неуместное ощущение блаженства. Возможно, потому, что уже давно никто не приносил ему кофе и он почти забыл его аромат. Возможно, потому, что Рахиль и сыновья, как обычно, уехали на августовские каникулы. А сейчас, в последние дни лета, они вернулись и с небрежностью, граничащей с невоспитанностью, стали заполнять собой дом, громко хлопая дверцами машины, во весь голос призывая Тельму, топоча и бегая над головой нежеланного жильца, запертого в полуподвале, изнуренного (этого они не могли знать, но могли себе представить) тропической жарой, с помощью которой город изводил своих многочисленных жертв.
В общем, если закат принес с собой тишину, рассвет начался с аромата кофе, который заставил ликовать организм Лео. Удовольствие, которое не развеялось даже тогда, когда Лео распахнул глаза на все тот же беспокойный потолок. Более того, чтобы не утратить этот утренний дар, Лео закрыл глаза, обхватил подушку со страстью влюбленной девочки и продолжил дремать. Аромат кофе может рассказать тебе все о твоей жизни с особенной задушевностью. Столько лет он возвещал о прекращении ночных мучений, о возвращении мамы в твою жизнь после часов бессонницы. Утром, возможно из-за ночной рубашки и отсутствия макияжа, в угловатой красоте твоей матери проступало что-то ливанское. Такой была твоя мать, которую ты любил, мать, которая каждое июньское утро, когда ты входил в кухню, сидела за столом, а на нем, в самом центре, как древний идол, возвышался кофейник, с годами почерневший от пламени. Из него, из этой несравненной статуи, из этого итальянского дизайнерского шедевра исходил сильный и одновременно мягкий утренний запах: жизнь, которая оживает и начинает бежать рысцой. Неожиданно нахлынувшие воспоминания и ощущения от напитка, который в те времена был тебе запрещен. И который с годами стал топливом, необходимым для любой твоей деятельности.
Подъем ни свет ни заря, чтобы успеть на занятия профессора Антинори.
«Это время, когда работают судмедэксперты. А также патологоанатомы. Час, когда вампиры и оборотни идут спать и приступаем к работе мы», — говорил этот безумец, запуская руки в грудную клетку Микки. Так студенты-третьекурсники прозвали трупы, которые они каждый раз аккуратно препарировали, как будто это было одно и то же тело.
Старый труп, который, согласно легенде, с незапамятных времен принадлежал кафедре судебной медицины или патологоанатомии. За спиной у старого доброго Микки была целая история. Говорили, что он наследие одной из последних войн. Как бы то ни было, он был собственностью этого полусадиста профессора Антинори, чьим любимым развлечением во время своего курса, казалось, было производить впечатление на студентов-новичков, показывая им эту вязкую и отталкивающую тайну жизни и смерти, которая носила имя Микки. Это нежное прозвище трупу прицепил один из итало-американских студентов. Потому что он напомнил ему одного дядюшку из Queens. Дядюшку Микки.
Ты до сих пор помнишь этот вкус во рту, который ты ощущал, прежде чем войти в царство Антинори и дядюшки Микки. Кофе. Из университетского бара в атриуме, выстроенном в помпезном фашистском стиле, почти пустом в столь ранний час. Кофе грязно-коричневого цвета, густой, с дерьмовым послевкусием, но действенный именно из-за своего неприятного вкуса. Отличающегося от того изысканного, который был связан с твоей супружеской жизнью. Одно из требований молодого, очаровательного, верного мужа касалось кофе. На нем Рахиль не должна была экономить. Самые дорогие сорта арабики, самой изысканной обжарки. И прежде всего требовалась свежесть. Кофе нужно было покупать каждую неделю, чтобы обеспечить свежесть и аромат. Аромат кофе напоминает тебе о воскресных днях — да, о воскресных днях, когда тебе не нужно идти на работу. Ты еще нежишься в постели и слышишь издалека, как плещутся ребята. Рахиль купает их, а они устраивают свои детские игры. Филиппо пять лет, а Сэми — три годика. Рахиль купает их в одной ванночке. И только один день в неделю ты позволяешь им войти в свою ванную. Ту самую, которую ты сделал по своему вкусу: белый кафель, аромат лаванды, большие льняные полотенца цвета ржавчины и, конечно же, ванная в центре, огромная и круглая, будто предназначенная для римского проконсула. Именно туда, в этот маленький бассейн, Рахиль сажает Филиппо и Сэми во время их воскресных омовений. Каждый раз, прежде чем войти в воду, они капризичают, но потом их ни за что оттуда не вытащишь. Они нежатся в твоей ванной, пока ты нежишься в мягком, ароматном полусне. Но вот этот запах поражает тебя, пробуждает. Приближается Рахиль с кофейным подносом. Ты чувствуешь, как виски стучат, легкий толчок между лопаток и теплый рот наполняется слюной. Вот он, рефлекс Павлова в действии. Наркотик прибыл: ароматный кофеин, растворенный в воде. И на этот раз сцена повторяется без малейших изменений. Рахиль приходит с подносом в сопровождении Филиппо, немного сердитого и красного после купания, в своем голубом халатике детского размера. «Лео, Сэми тоже хотел принести тебе кофе. Но мы не можем его найти. Он куда-то исчез…» Слова Рахили всегда одни и те же. Сэми конечно же прячется за ее спиной. И его трудно не заметить: он единственный, кто думает, будто его не видят. И это его право, трехлетнего наивного ребенка. Именно поэтому ты включаешься в игру. Ты делаешь вид, что беспокоишься, и начинаешь звать его: «Сэми, Сэми, ты где? Куда подевался этот ребенок?» На лице у Филиппо заговорщицкая улыбка, которая как будто говорит: «Мы с тобой прекрасно знаем, где он, но если ему нравится представляться невидимкой, позволим ему сделать это». И вот Сэми выскакивает из-за спины матери и, еще мокрый после ванной, запрыгивает в постель. А за ним и Филиппо.
