Что думала о нем эта девушка? Несложно было догадаться: он был врагом, с которым нужно бороться. Ирония судьбы заключалась в том, что там, снаружи, очень многие люди начинали думать, что он является врагом, с которым нужно бороться. И это было невероятно, учитывая жизнь, которую он вел, учитывая все его добродушие, его характер, редчайший талант относиться ко всем снисходительно. Может быть, именно поэтому столько людей ненавидели его. Его ненавидели, потому что он был не способен ненавидеть, а кто не умеет ненавидеть, не умеет защищаться. Его неспособность ненавидеть была непростительна. Да, возможно, это объясняло многие вещи.

Так, увидев помощницу следователя, вздрагивающую каждый раз, когда она слышала слово «шлюшка», Лео спросил себя, а что, если Камилла в будущем станет именно такой женщиной. А что, если все, что она сделала, станет шагом к тому, чтобы превратиться в такую женщину. Женщину, которая ненавидит. Он в первый раз реально думал о побуждениях, которые толкнули Камиллу совершить то, что она совершила. В последние месяцы Лео был слишком занят тем, что пытался освободиться от мертвой хватки этой психопатки, и не задавался вопросом, а что происходит в ее голове все это время. Что подвигает ее на борьбу. Любовь? Ненависть? Коварство? Месть?

Единственное, в чем можно было не сомневаться, что помощница следователя отзывалась ненавистью на каждое слово «шлюшка», произносимое Лео. Каждая «шлюшка» была для нее как удар бичом. Это понравилось Лео. Он как будто осознал некую тайную силу. Силу приводить эту бабу в раздражение. Силу внушать ей отвращение и заставлять ее чувствовать себя хуже. Это преимущество привело к тому, что Лео стал по несколько раз повторять это определение, почти через каждые два слова:

«Нет, не просите меня произносить его. Имя этой шлюшки для меня действительно непроизносимо. Я его даже не помню. У меня в голове осталась только шлюшка, шлюшка, шлюшка, шлюшка…»

Все, чтобы увидеть страдания этой женщины, этой будущей Камиллы!

И тогда следователь решил говорить, на этот раз торжественно-официально, четко произнося каждое слово и листая бумаги широким жестом. Он делал это с удовлетворением, с которым учитель математики пишет на доске верный ответ сложного уравнения:

«Девочка двенадцати лет, которую вы, профессор, называете столь непростительно вульгарным образом, возможно, та самая, которая обвиняет вас в попытке изнасилования?»

Стало быть, вот каково обвинение. Стало быть, поэтому его арестовали. Это было написано на листке, который лежал непрочитанным в кармане Лео пять дней. Камилла обвинила его в очередном преступлении, которого он никогда не совершал и даже не думал совершать. Камилла, старательная и сознательная девочка, довела до совершенства свой шедевр.

Он сразу же увидел ее на внутренней стене дома, красиво подсвеченную мягким красноватым светом осени, еще свеженькую: какой-то уличный художник нанес ее во время его отсутствия, возможно даже прошлой или позапрошлой ночью. И ни у кого не хватило такта смыть ее: речь идет о граффити, на которой в наивном стиле нарисован мужчина на лошади. Эдакий Марк Аврелий в изображении любителя. На шее мужчины и лошади — удавка.

Вот как? Они желают ему смерти? И не только ему, но и его воображаемому любимцу? Лошадке с той проклятой фотографии. Лео попытался намекнуть Эррере, что в конечном счете он оказался прав. Что та фотография имела большое значение. Но именно в тот момент, когда Лео говорит об этом Эррере, он вдруг понимает, что лично ему это не важно. Убеждать Эрреру. Спорить с Эррерой? Разве есть в этом какой-то смысл?

Для Эрреры было непросто добиться освобождения Лео. Особенно после того провального допроса. Особенно после глупых выходок Лео. Особенно после того, как последнего должны были поместить в колонию строгого режима. Лео пробыл в ней двадцать дней. Так ему сказали: двадцать дней. Хотя в его восприятии и двадцать минут могли показаться двадцатью годами. Но в любом случае Эррера справился. В конце концов он нашел выход.

И именно Эррера приехал за ним. Как триумфатор, он предстал перед тюремными воротами на своем «пятисотом» черном «Мерседесе». Все должно было быть с размахом. Мания величия — слабость Эрреры. Вот он, за рулем этого трансатлантического лайнера на колесах. Одного из тех шикарных и несоразмерно больших автомобилей, которые быстро выходят из моды и несколько лет спустя становятся предметом гордости цивилизованных цыган или бандитов средней руки.

И вот они вместе молча смотрят на стену.

«Я сейчас же позову кого-нибудь, чтобы смыть рисунок».

«Оставь. Не важно».

Покорность становится для Лео почти пороком, но она не мешает ему с яростью захлопнуть дверь монументальной машины Эрреры, когда он выходит из нее и направляется, один, к входу, ведущему в полуподвальное помещение. Как и ожидалось, Лео встречают без оркестра. Еще бы! После всего того, что произошло. После тюрьмы, новых обвинений, свалившихся на его голову. Если Лео нуждается в человеческом тепле, пусть пока довольствуется обществом человека с удавкой, изображенного на граффити.

Именно это он и сделал. Он привязался к нему, как ребенок к облезлому плюшевому мишке. Он все чаще становится на скамейку и через все то же высокое окно кабинета-тюрьмы смотрит на своего нового приятеля.

Проходят дни, недели. Лео худеет, с каждым днем он становится все тоньше и тоньше. У него отрастает борода, белая, густая, как у старца, борода, достойная Моисея. Эта борода — его ответ миру? Его вид соответствует его новому образу жизни и новому мировоззрению. Даже одежда Лео, с тех пор как он вышел из тюрьмы, стала более сдержанной. Он носит трикотажный спортивный костюм, который никогда не надел бы в старые добрые времена. Вот он, неотвратимый и последовательный путь к исправлению.

Скоро зима. Войско из темных, огромных туч, после победного шествия с Урала через Северную Европу, Альпы и Апеннины, добралось до дома Понтекорво и остановилось где-то там, на горизонте, готовое дать бой. Оно принесло с собой первые холода и дожди. Галереи, увитые декоративным виноградом, который совсем недавно пестрел густой оранжевой и красной листвой, уже обнажились и превратились в остов из сухих прутьев, напоминая окаменевший лес.

Лео испугался похолодания, не зная, сможет ли он рассчитывать на сострадание Рахили, которая обычно долго не включает отопление (она не включит его, по крайней мере, до середины декабря). Она уступит только после многочисленных протестов сыновей. Так, Лео, особенно по утрам или после четырех пополудни, все чаще случается дрожать от холода. Здесь внизу влажность опасна для здоровья. Когда ему холодно, он надевает поверх свитера старую лыжную куртку. Он вытащил ее из кладовки, где Рахиль хранит старую одежду, которую никто больше не носит (таких вольных понятий, как «выбрасывать» или «дарить», просто не существует в лексиконе хозяйки).

Куртка пропахла нафталином, но это не огорчает Лео. В кладовке он также отыскал смешной шерстяной берет серого цвета. Из тех, которые носят спортсмены-бегуны или рыбаки, которые любят порыбачить на заре и боятся застудить уши. Иногда вечером Лео случается уснуть, надвинув берет на лоб, и проснуться так утром. Это приводит его в необъяснимый восторг. Он чувствует себя морским волком.

Эррере не пришлось прилагать много усилий, чтобы убедить своего все более лаконичного подопечного не ходить часто в суд (между тем процесс уже начался). Лучше не показываться лишний раз, объяснил ему Эррера. Более разумно в данном случае, если будут рассматриваться действия осужденного, чем сам осужденный во плоти… и прочая и прочая… Эти уловки больше не способны обмануть Лео, эти стратегии отталкивают его. Эррера для него не более чем болтун, он уже показал Лео, из какого теста он слеплен. Он выдохся. Теперь он может говорить и делать все что угодно. Может объяснять или молчать. Лео все равно.