Единственная просьба, которая осталась у Лео к своему адвокату, — рассказывать подробно о каждом заседании суда. Эррера звонит ему вечером, и Лео заставляет его рассказывать все и с усердием примерного ученика записывает. У него всегда есть с собой блокнот (также извлеченный из кладовки Рахили для старого барахла), в который он с предельной точностью вносит отчеты своего адвоката. И пока Эррера говорит, Лео представляет зал суда, в котором разворачивается процесс, в котором народ обсуждает все то, что он сделал или не сделал, все то, что он сказал или не сказал. Где свершается суд? В одной из многочисленных зал Дворца правосудия? Лео представляет мрачное, торжественное строение, бессмысленное копошение, запах капучино из кофемашин. Суета муравейника. Все говорят громко или шепотом. Никогда нормально.
По крайней мере в описании Эрреры зал суда представляется Лео искусственным, как павильон киностудии. Пол уложен брусчаткой, как какая-нибудь средневековая улочка Рима. А фонари такие же, как на какой-нибудь римской площади. Вот именно, площадь. Форум. Место, где собирается народ. Место, где народ спорит. Место, в котором во имя народа принимаются решения о жизни человека.
«Все граждане имеют равные права и все равны перед законом, несмотря на пол, расу, язык, религию, политические взгляды, общественное положение». Пожалуйста, выдержка из статьи номер 3 нашей конституции. Такой четкой, непререкаемой, справедливой. Лео представляет эти слова, выбитыми золотыми буквами на стене между местом для подсудимого и судей: ВСЕ РАВНЫ ПЕРЕД ЗАКОНОМ.
Утверждение верное, но также абсолютно неуместное. Кому есть дело до закона? Закон можно применить и получше в этом мире. Если представить, что одни люди думают о других. Что одни люди делают с другими.
Кстати о людях: если послушать Эрреру, дело Лео Понтекорво привлекает все меньше публики. Но Лео это больше не интересует. Он желает знать все, что говорят. Эррера удовлетворяет его любопытство, предоставляя ему подробнейшие отчеты.
А Лео, слушая их, больше не возмущается несправедливым наветам, которые в его отсутствие так и сыплются на его голову. Он развил в себе странную привычку ко лжи и парадоксальное отвращение к правде. Действительно, это единственная вещь, которая приводит его в бешенство: когда Лео чувствует запах правды, он начинает дрожать. Было достаточно малого… Достаточно было, чтобы Эррера сказал Лео, что он представил суду авиабилет, доказывающий, что Лео не мог быть в тот день, который называет его бесстыдная обвинительница, с ней по той простой причине, что он находился на конференции онкологов в Анверсе… Достаточно было, чтобы Эррера ему рассказал, что после предъявления билета он также обещал найти не менее тридцати свидетелей, готовых подтвердить, что профессор Понтекорво (так Эррера упорно продолжает называть его) был там, на конференции, на светской вечеринке с известными коллегами, и пил шотландский виски, курил кубанские сигары — угощение известных фармацевтических фирм. Достаточно было малейшего упоминания в этой зале его двусмысленного и богатого событиями прошлого, чтобы Лео почувствовал головокружение. Как будто правда возвращала его к тому человеку, которым он был прежде и с которым он уже давно порвал. А поэтому к черту правду и сосредоточимся на выдумках.
Лео продолжает есть по ночам. Какая-то добрая душа оставляет ему готовую еду в духовке, и он, как вор в собственном доме, крадется на кухню за запасами. В первый раз, когда он нашел эти блюда, приготовленные специально для него, у него сразу же пропал аппетит. Лео был растроган бескорыстной добротой анонимного благодетеля, полагая, что он не заслуживает ее, и сбежал с кухни. Но постепенно и это становится привычкой, и желудок требует своего. Каждую ночь, незадолго до полуночи, он заходит на кухню, открывает духовку, берет то, что ему оставили, и спускается в свою пещеру.
Когда он нехотя ест эту теплую еду, Лео случается думать о смерти, и он пытается совместить старый добрый материализм образованного человека с утешительным пантеизмом некоторых личностей, которые перед смертью иногда обращаются к какой-нибудь изощренной восточной философии.
Мне ничего не остается, как рассыпаться в прах, говорит он себе. Да, со мной не случится ничего: я всего-навсего превращусь в прах. Но это не значит, что я исчезну: более того, клетки, из которых состоит мое тело, пропитают все вокруг. Разлетятся, подобно пыльце. Как чудесно! Это что-то вроде инстинкта привязанности к тем, кто останется. Я здесь, Рахиль, мое обожаемое сокровище, любовь моя, я не оставлю тебя. Прах, в который я обращаюсь, будет витать над тобой, над нашими сыновьями… атомы моего разлагающегося тела всегда будут с вами. Они будут сопровождать вас повсюду. Они будут ласкать вас.
Обычно эта мрачноватая форма сентиментализма заставляет его отложить вилку и схватить ручку. И писать. В то время он только этим и занимался. Особенно ночью, как когда-то поэты. Типичная для людей его класса привычка — писать, когда дела идут скверно. Успешный человек никогда не возьмется за перо, дабы прославить свою хорошую жизнь. Он скорее поедет на Бора-Бора или на рыбную ловлю в открытое море! Но писать? Нет уж, об этом мы вспоминаем, только когда дела принимают скверный оборот. Писать — удел несчастных. Пишут, чтобы привести дела в порядок. Пишут, чтобы оставить след. Чтобы вся эта пустота обрела форму и цель. Теперь, когда его процесс потерял остроту, когда о нем начинают забывать, он больше не нуждается в адвокате, который восстановил бы его репутацию. Ему больше не требуется оправдание в глазах общества. Учитывая поведение его семьи, он не может рассчитывать даже на прощение близких, а значит, стоит попробовать писать. Возможно, это последний способ установить истину. Но Лео больше не интересует истина. Вот почему вместо того чтобы сесть за письменный стол и сочинять мемуары, полные ненависти и возмущения, вместо того, чтобы расставить все точки над i; вместо того, чтобы использовать ручку как палицу, на что он имел бы полное право; вместо того, чтобы использовать свой ораторский талант в борьбе против лжи; вместо того, чтобы описывать, как стая бюрократов из больницы вовлекла его в подозрительные махинации; вместо того, чтобы описать, как один из его ассистентов, которому он помог, сначала его обманул, выманив деньги, а затем обвинил в ростовщичестве; вместо того, чтобы описать, как одна шлюшка заманила его в ловушку и как отец этой шлюшки дьявольски использовал письма с целью представить его извращенцем; вместо того, чтобы описать, как целая судебная система исказила его историю, чтобы превратить его в символ коррумпированности всей страны; вместо того, чтобы написать, как его жена, которую он так любил, уважал, которой никогда не изменял, которой дал все блага, которые только мечтает получить женщина от своего супруга, без предупреждения осудила его на жизнь отшельника; вместо того, чтобы написать, как его сыновья стерли его с лица земли… Да, в общем, вместо того, чтобы написать то, что он имел право и должен был написать, Лео принялся размышлять о Лейбнице.
Да, наш друг принялся философствовать, вспомнив старые концепции, вызубренные еще в лицее. Из всего, чему его могла научить жизнь, Лео запомнил только то, что люди — это неделимые монады, частицы «без окон и дверей».
Да, возможно, это правда, монады, как говорит Лейбниц, не имеют ни окон, ни дверей. Но подвал, в котором заточил себя Лео, по крайней мере, один выход имеет (хотя с каждым разом его все трудней преодолеть), а также ряд окошечек, пусть даже маленьких. Они расположены высоко, и из них частично можно видеть внешний мир.
Эти два окошечка, эти два проема являются единственной связью с тем, что Лео, несмотря на все, пытается любить: Рахиль, Филиппо и Сэми. Жаль, что единственная вещь, которую эти две щелочки позволяют ему видеть, — это только ноги любимых им людей. Самые счастливые моменты его длинных и скучных дней — это те моменты, когда он видит ноги своих сыновей и жены, которые идут через аллею к машине. В семь утра Лео, проведя ночь почти без сна, приникает к окну, чтобы увидеть эти ноги, и эти любимые ноги пересекают аллею, резво или с трудом, в хорошую погоду или в дождь. А затем они делают скачок, чтобы исчезнуть во внедорожнике Рахили. Наконец, Лео видит, как серый «Лендкрузер» делает маневр на небольшой, выложенной камнем площадке напротив сада и выезжает за ворота. Это мгновение переполняет Лео восторгом. По непонятной причине абсолютно противоположное чувство он испытывает, когда тот же «Лендкрузер» вечером возвращается домой и ноги Филиппо и Самуэля более резво, чем утром, выскакивают из машины и бегут к входу. Или приостанавливаются на минуту, чтобы погонять мяч, пока Рахиль добродушно замечает: «Время заняться домашними заданиями. Разве вам не хватило игры в теннис? Вам никогда не хватает?» А они кричат: «Пять минут!»
