Привычку говорить с сыновьями о себе в третьем лице Лео перенял от отца. Именно приснопамятный синьор Понтекорво-старший научил его, что с детьми говорят так. Папа делает это, папа делает то… Речевой оборот, который из-за своей безличности и педагогической эффективности легко становился помпезным.

«Но заметки написаны по-итальянски», — дотошно отметил Сэми.

«Заметки — да. Для папы так проще. Но говорить я должен буду по-английски».

Самуэль постоянно спрашивал почему. С тех пор, как научился говорить. «Почему птицы летают?», «Почему машины сами ездят?», «Почему муравьи едят эту бабочку?», «Почему мы спим?», «Почему мы едим?», «Почему у мамы светлые волосы, а у папы черные?». Такими вопросами Сэми надоедал всем взрослым, попадавшимся ему на пути. Бесконечные бессмысленные вопросы, на которые можно было дать тавтологические ответы вроде: «Потому что так устроен мир». Но Рахиль и Лео отвечали обстоятельно. «Машины ездят сами, потому что человек изобрел двигатель внутреннего сгорания», «Мы едим и спим, потому что иначе не смогли бы жить», «Муравьи по той же причине, что и мы, должны питаться. Как и мы, они составляют цепочку в пищевой цепи. Возможно, бабочка ударилась обо что-то и случайно упала рядом с муравейником: несчастный случай привел к тому, что она стала идеальным блюдом для муравьев».

Но Самуэля не удовлетворяли все эти ответы. Один ответ порождал другой вопрос, более метафизический по сравнению с предыдущим. И хотя иной раз это раздражало окружающих, тем не менее свидетельствовало о предрасположенности Сэми к философскому осмыслению мира.

Если для его старшего брата овладение языком было постоянной и утомительной борьбой, Сэми справлялся с этим легко: тот факт, что он очень рано научился выражать свои мысли, казался родителям почти чудом. С первых же дней своей жизни Сэми терзал их своими самыми большими двумя страстями: желанием найти связь между всеми вещами в мире и желанием спрашивать. Эти два взаимосвязанных устремления превратили его в неутомимого журналиста и любителя все сравнивать: «Кто плавает лучше: я или Филиппо?», «Кто чаще летал на самолете: мама или папа?», «Кто сильнее — я или мой друг Джакомо?».

Увлечение сравнениями свидетельствовало еще об одной страсти, весьма характерной для Понтекорво, — страсти к соревнованию. Страсти, от которой, казалось, Филиппо был полностью избавлен. Страсти, которой по разным причинам готовы были потакать и Лео, и Рахиль.

«А это что?» — спросил Самуэль, ткнув пальцем в один из пунктов на листке отца.

«Название моего исследования».

Тогда Сэми, всмотревшись в записки отца, начал читать хорошо поставленным голосом:

«Три фазы объявления диагноза онкологическим больным детского возраста».

После некоторого замешательства он спросил: «Что это значит?»

«Я же тебе сказал — это название моего исследования».

«Да, но что оно значит?»

«Ты не понимаешь какое-то конкретное слово? Или всю фразу?»

«И то и другое».

«И какое слово не понимаешь?»

«Диагноз».

И тут наш несостоявшийся эллинист начал свою лекцию: «Это слово греческого происхождения. Как многие слова, которые используют врачи. Оно состоит из предлога δια, который означает „через“, и слова γνώσις, которое означает „знание“. Это способ, при помощи которого доктора определяют и классифицируют патологию после ряда анализов, взятых у пациента».

Заметив непонимание в глазах Сэми, Лео продолжил: «Вспомни, когда у тебя бывает температура, ломит в костях, першит в горле, а мама посылает тебя в школу?»

«Да».

«Вот. А если ты придешь к папе и скажешь: „Папа, у меня температура, ломит кости, першит в горле“, сначала папа попросит у тебя кучу денег. А потом, учитывая симптомы, возможно, скажет тебе, что у тебя грипп. Это диагноз, поставленный со слов пациента. Грипп — это диагноз. Только вот диагнозы, которые должен ставить папа, — обычно более сложные и, как бы тебе это сказать, более… драматичные».

«Драматичные? Почему?»

«Потому что они более сложные и касаются более серьезных и коварных, чем грипп, заболеваний. И потому что внушают пациентам и их родителям грустные мысли».

«А что значит онкологические больные?»

«Это как раз больные, которыми занимается твой папа».

«А педиатрический возраст?»

«Это значит, что речь идет о детях».

Причина, по которой Лео пускался во все эти разглагольствования и скрывался за всеми этими цветастыми эвфемизмами, заключалась в том, что ему было тяжело говорить о своей работе с сыновьями. Не то чтобы он хотел предостеречь их от профессии, которая во всех смыслах была экстремальной. Скорее он суеверно боялся, говоря с ними о болезнях, как бы не заразить их. Сделать их более уязвимыми. Уподобить их всем другим детям планеты, то есть всем нежным созданиям, зависящим от каприза судьбы, готовыми заболеть и умереть в любой момент.

Лео, будучи сыном родителей-ипохондриков, предпочел не быть отцом-ипохондриком. Прекрасно помня о том, как тяжко было ощущать гнет родительских увещеваний, он решил избавить своих сыновей и себя самого от этого бремени. Но чтобы следовать до конца выбранной стратегии, он должен был убедиться, что несмотря ни на что Сэми и Филиппо не участвуют в нормальном жизненном цикле: они должны были оставаться неуязвимыми для всякой болезни, пока он жив. Именно это было основной причиной, по которой он воздерживался говорить в их присутствии о своей работе. По этой же причине он воздерживался от того, чтобы говорить с кем-либо о своих детях в больнице. Между этими мирами не должно было существовать никакой связи. Его жизнь как будто протекала в двух отделенных друг от друга пространствах. Его сыновья не могли быть «пациентами детского возраста». Его сыновья были его сыновьями, и все.

«Итак, о чем ты будешь рассказывать на конференции?» — спросил у него Сэми, отрываясь от банки кока-колы.

«Представлю отчет по результатам исследований за последние два года, проведенных благодаря инновационным технологиям, введенным в отделении, и помощи выдающихся коллег, включая твоего папу. Результаты действительно вдохновляющие».

«Например?»

На этот раз Лео поколебался, прежде чем ответить. Не столько потому, что у него закончились иносказания, сколько потому, что вопрос сына заставил вспомнить его обо всей борьбе, которую он вел в последние годы против закоснелой системы, чтобы иметь наконец возможность работать в условиях, которые ему казались более подходящими и правильными.

Инновационные технологии. Вот оно, слово, ненавистное для бюрократов больницы Санта-Кристина. Инновации. Вот причина, по которой он должен был тратить столько сил в последние годы, спорить, ссориться с коллегами, приносить жертвы, рисковать карьерой. Упорство, за которое, возможно, когда-нибудь он поплатится, но которое сейчас принесло необычайные результаты. И Лео не терпелось обсудить их с коллегами из других стран.

Основное открытие в лечебной практике, которое Лео применял в течение пяти лет до этого (немного с запозданием по сравнению с более передовой Америкой или другими европейскими странами), заключалось в использовании венозного катетера: инструмента, позволявшего вводить в тело его пациентов, проходящих курс химиотерапии, необходимые для выживания лекарства, а также так называемые «поддерживающие препараты». Все это не терзая лишний раз хрупкие молодые вены, рискуя испортить их на всю жизнь.

Не менее революционным открытием было — объявление диагноза пациенту. Для его введения Лео должен был побороть еще более упорного врага: родителей и их отчаянную волю. Именно родители не желали, чтобы врачи объявляли диагноз их детям. Какая в этом необходимость? Разве не достаточно уже того факта, что они больны? Разве не достаточно того, что их уже подвергли всем этим мучительным и разрушительным процедурам? А теперь они должны были еще знать о болезни, которая убивала их, об опасности, которой подвергалась их жизнь, о лечении, которое им предстояло?

И все-таки — да, думал Лео. А с ним целое направление в медицине, поддерживаемое достаточно авторитетной и активной группой детских психологов.