Стыд. Это чувство доказывало, что его мальчик в самом деле чувствительный ребенок. Жизнь была слишком жестокой штукой для такого, как Филиппо. Казалось, что все могло ранить его. И бешенство, которое охватывало его время от времени, гневное отчаяние, в которое он впадал каждый раз, когда не справлялся с задачами, совершенно естественными для остальных, составляли сильный контраст с его ангелической красотой. Как можно было не влюбиться в его красоту? Мягкие и золотистые волосы, голубые глаза, круглое розовое личико. В супермаркетах и ресторанах все смотрели на него. Он был поп-звездой для всех молоденьких женщин, которые останавливали его повсюду и умилялись: «Какой чудесный ребеночек! Какой ангелочек! Какой сладенький. Так бы и зацеловала его».
Каждый раз, когда молодые и благосостоятельные родители вывозили на прогулку в колясочке своего маленького принца в элегантных и строгих одежках, люди останавливались, чтобы посмотреть на него и сделать комплемент гордым Рахили и Лео. А ему было все равно. Филиппо никак не реагировал на всю любовь, на все восхищение, на всю нежность, которые он был способен вызвать. Он был полностью лишен тщеславия, обычно присущего слишком красивым детям. Он оставался безразличным, непроницаемым, погруженным в себя. Подобное поведение вызывало во взрослых, которые жалели его, еще большую нежность. В нем была внутренняя красота. Если бы для этой жизни хватало бы только красоты и самодостаточности, иной раз думал Лео, у Филиппо было бы большое будущее. Но к сожалению, кроме красоты и самодостаточности существовали другие вещи: социальная жизнь заявляла о своих правах, окружающий мир стоило принимать во внимание. Никто, даже столь прелестный ребенок, не может позволить себе не ответить на постоянные запросы окружающей среды. Именно поэтому было необходимо, чтобы он заговорил, так же, как однажды стало необходимо научиться писать. И тем не менее это проявление свободы и самодостаточности так вдохновляло. Почти все дети начинают ныть в машине. Они нетерпеливы. Спустя некоторые время становятся невыносимыми, нестерпимыми. Они протестуют, брыкаются, требуют внимания зверскими воплями. Филиппо явно не принадлежал к числу мелких надоед. В машине он принимал серьезный и умиротворенный, даже почти меланхоличный вид. Он смотрел в окно с поэтическим рассеянием. Если его звали, он смотрел на тебя, не меняя выражения лица, а затем снова отворачивался к окну. Поведение, которое Лео и Рахиль находили очаровательным и в то же время достойным похвалы.
В сущности, Филиппо всегда был независимым человеком. Лео помнил, как, выходя из ванной, он обнаруживал малыша с его светлой челкой («в духе гитлерюгенд», — шутил наш гордый папаша среди друзей) ползающим по кровати. В то время его любимой игрушкой, от которой он не мог оторваться, были трусы отца. Он смотрел на них, надевал их на голову, возил ими по полу. Он часами мог играть с этими трусами. И не было игры, которая развлекала бы его больше. Лео звал его. Но уже были видны первые признаки его застенчивости и трудности в общении. Чем больше его звали, тем больше он погружался в себя и в свою игру.
Тогда Лео впервые столкнулся со странным поведением сына. С тех пор он стал проявлять болезненное внимание к другим детям, сверстникам Филиппо. И только тогда он заметил, насколько Филиппо отличается от нормальных детей. Это переполнило его душу стыдом. Стыдом, которого Лео стыдился. И которому Рахиль противопоставила всю свою гордость (хорошо: ее сын странный — и что с того? Зато кто из нормальных детей был таким красивым?), а также желание не прятать его, а наоборот — показывать.
Лео помнил боль, которую он почувствовал, когда Филиппо исполнилось четыре года. Рахиль, подстегиваемая логопедом («нужно создать ему атмосферу комфортного и дружеского общения»), решила отпраздновать его день рождения, устроив праздник в саду. Филиппо родился в мае: в те дни сад был весь в цвету и благоухал всеми ароматами, а погода как нельзя лучше подходила для детского праздника. Лео непременно хотел присутствовать, побуждаемый любопытством и желанием посмотреть как Филиппо поведет себя со сверстниками.
На самом деле Лео не был доволен этой идеей. Праздник лишний раз подтверждал странность его сына. Все вокруг повторяли ему, что не говорить до четырех лет — это нормально. Что до четырех лет не о чем беспокоиться. И вот Филиппо исполнилось четыре года, а он продолжал молчать. Хорошо хоть он выучил слова «мама» и «папа». Но для Лео этого было недостаточно. Он чувствовал себя вправе беспокоиться. Он имел право показывать свое беспокойство. Жаль только, что сие право, предоставленное ему судьбой, не приносило ему облегчения.
Этот проклятый день рождения! Сколько волнений! Впервые Лео увидел все воочию. С тех пор как Филиппо стал ходить в американский детский сад, Лео всегда удавалось придумать какую-нибудь отговорку для себя или Рахили, чтобы манкировать случаями, когда сын участвовал в увеселительных мероприятиях. Он не был на празднике Хеллоуина (за много лет до того, как этот праздник стал популярен во всей Италии), избавив себя от вида очумелого зомби, который сидел в углу и грыз сладости. Он также не пошел на рождественский утренник, во время которого его сын исполнял роль («мастерски», по словам Рахили) неподвижного тюльпана, который, вопреки сценарию, с приходом на сцену зимы отказался завянуть вместе с остальными, вызвав у публики дружный смех, а у матери смущение и волнение.
Лео не присутствовал на всех этих детских праздниках, чтобы лишний раз не убеждаться в полной неадекватности своего сына. Он был не здесь, даже когда весь мир готов был выразить ему восхищение. Его дисгармонии, его экстравагантности.
Было действительно печально видеть, как его Фили в присутствии столь разговорчивых товарищей чувствовал себя чужим и, казалось, сосредоточился на какой-то своей постоянной игре. Он не выпускал из рук эти проклятые книги. Проклятый утенок, проклятые «кря-кря-кря»! Что в них такого особенного? Почему, мой малыш, ты всегда с ними и не выходишь к нам, мы ведь так любим тебя?
В какой-то момент мамы других детишек, почувствовав себя неловко из-за странного поведения виновника торжества, собрали своих ребят и повели их к Филиппо.
«Не хотите немножко поиграть с ним?» — спросила одна из них. И Лео стало невероятно больно. В голосе этой женщины прозвучала оскорбительная жалость. После настойчивых просьб три ребенка собрались вокруг Филиппо. Мамы вернулись к своей болтовне. Лео обратил внимание, что трое ребят, подошедших к сыну, непринужденно разговаривали, как будто старались вовлечь в разговор Филиппо. Но тот никак не реагировал. Пока один из детей не выдержал и обратился к остальным с фразой, которую Лео не смог забыть: «Оставьте его. Он ничего не понимает. Филиппо глупый».
Маленький ублюдок! Вот уж эта детская жестокость. Детская прямота. Для Лео это было ударом. Дружелюбное общество. Нет ничего дружелюбного в обществе. Общество жестоко. И Лео прекрасно это знает.
Когда у тебя маленький ребенок (особенно если это первый ребенок), ты серьезно воспринимаешь его проблему, как будто это проблема взрослого человека, которую почти нельзя разрешить… И ты почти не замечаешь, что, пока ты мучишься подозрением, что твой сын никогда не заговорит — потому что до сих пор он не научился этому и, возможно, никогда не научится столь сложному для него делу, — он день за днем начинает разговаривать все свободнее. Но на горизонте появляется другая беда, которая тебе, опасливому папаше, кажется столь же непреодолимой, как предыдущая. Так случилось и с Филиппо.
В конце концов Рахиль оказалась права. Спустя некоторое время Филиппо начал говорить. Сначала с трудом, мило и смешно коверкая слова. Вместо «мне не нравится» он говорил «ме не нратся». Иногда он путал глагольные формы. Например, ты говорил ему: «Я ошибаюсь или мой Филиппо сегодня слишком много съел?» И он сердито отвечал: «Ошибаюсь, ошибаюсь!» А затем он выучился говорить невероятно хорошо.
