Если бы дело не приняло угрожающий оборот, Лео не стал бы звонить в контору дель Монте, он не назначил бы встречу с Эррерой, он не решился бы сесть в машину и доехать до его бункера на мрачноватой и бурной виа Венето.

И именно в то утро отец Камиллы явился к воротам дома Понтекорво. В компании жены и своей любимой винтовки 9-го калибра, приобретенной для охраны своих магазинов. Он намеревался выпустить весь заряд в башку этого козла. И сделать это как можно более театрально. В первых лучах зари, дабы придать эпичности своей мести. Преднамеренное убийство? Тюрьма? Пожизненное заключение? Застрелить безоружного человека? Убить его на основании неясных и общих обвинений, которые нужно было еще доказать? А затем сдаться представителям охраны правопорядка? Или же, в духе некоторых детективных сериалов, лишить себя жизни с криком: «Я не сдамся вам!» Почему нет? Есть вещи и похуже в нашей жизни. Оставить эту свинью безнаказанной, например. Его даже не арестовали еще. Что за дерьмовая страна! Один человек намекнул ему, что Лео не выходил из дому. Прекрасная крепость, наверное, здорово сидеть там, закрывшись в своих владениях!

Раньше разъяренный отец Камиллы ходил и говорил всем вокруг, что эта свинья Понтекорво за все заплатит. В нем будто поселилось заносчивое и немного эксгибиционистское негодование, характерное для малообразованных и излишне мужественных людей. Это заставляло разбрасываться его легкомысленными и мелодраматическими фразами вроде: «Я желаю видеть его мертвым!», «Я подвесил бы его на крюке, как кусок говядины!», «Некоторые преступления можно искупить только электрическим стулом», «Самый страшный грех — это предать доверившегося тебе!», «Это же извращение!», «Как только подумаю о моей крошке…». И так далее. Правда заключалась в том, что отцу Камиллы не терпелось распустить хвост перед обожаемой дочуркой, которая уже давно отвергала и презирала его.

Итак, вот он здесь, чтобы устроить свое дурацкое представление. Сначала он осаждал домофон, а потом принялся орать:

«Выходи, козел! Ну-ка выходи! Я тебя жду, я заставлю тебя выйти!»

А Лео, не менее склонный в те дни к мелодраматическим жестам, не заставил себя долго ждать. После очередной бессонной ночи не оставалось ничего лучшего, как совершить какой-нибудь бессмысленный и отчаянный поступок. Так что он предстал в майке и трусах перед тем, кто собирался его убить.

Вот такая неприличная сценка была уготована приличнейшим зрителям из числа соседей: сильно загорелый мужчина с длинными рыжими волосами и с пушкой в руках и изменившийся до неузнаваемости профессор Понтекорво в нижнем белье.

Бросающаяся в глаза худоба и неаккуратная поросль на подбородке заставляли последнего казаться еще более истощенным и похожим на кающегося грешника с картин Эль Греко. На его лице было написано: «Стреляй. Прошу тебя. Стреляй. Чего ты ждешь? Это то, чего все хотят. Это то, чего хотим мы оба». И для пущей ясности Лео становится на колени. Но вовсе не для того, чтобы попросить о помиловании. Его движения напоминают движения смирившегося и нетерпеливого смертника, который просит быстрее исполнить приговор. Изящный и непримиримый жест того, кто готов принять мученичество.

По иронии судьбы, чтобы преклонить колени, Лео выбирает именно тот кусочек земли, на котором несколько месяцев назад, в конце празднования дня рождения Самуэля, он приветствовал родителей Камиллы: тогда он приказал им остановиться, чтобы сфотографировать их. Именно так, Лео становится на колени в том самом месте, где в свое время испытал чувство снисходительного превосходства, которое у него вызвал вид этих нелепых людей. Сейчас обстоятельства поменялись явно не в его пользу. Сейчас он должен испытывать стыд. Сейчас он сдается на их милость. Сейчас властвуют над ним. С той же любезностью, с какой они тогда согласились отдать себя в распоряжение его фотокамеры, он теперь отдает себя в распоряжение их пушки. Правда, фотографировать кого-либо — дело совсем иное, чем в кого-то стрелять. Поэтому этот болтун не может сделать свое дело. Не может сделать то, ради чего он сюда пришел. Не может выстрелить.

Деморализованный этой смиренной уступчивостью, пораженный самурайским мужеством и внезапно осознав последствия поступка, который был бы совершен в присутствии столь многочисленных зрителей, он опускает оружие, по его щекам текут слезы, и он начинает всхлипывать, как ребенок. Он путается в словах. Его жена тоже начинает плакать: «Прошу тебя, малыш, пойдем отсюда, оставь его… прошу тебя, любовь моя, это никому не нужно… посмотри на этих ничтожных червей… разве ты не видишь, дорогой, что это за людишки».

Затем принимается плакать Лео. Не на коленях, а на четвереньках. Он плачет. Не зная сам почему. До сих пор ему удавалось сдерживаться (по крайней мере, не во сне) в присутствии своих близких, в своем отрешенном одиночестве, в котором он жил все эти дни. А сейчас, когда на него все смотрят, ему удается заплакать. И это то, о чем он мечтал: всхлипывать перед всеми. Как он делал ребенком, прежде чем заплакать, ожидая, что придет мать и утешит его.

От заразного коллективного плача удерживаются только Филиппо и Самуэль, которые наблюдают сцену из окна, выходящего в сад. Посмотришь на них, таких дружных, близких, стоящих почти в обнимку, как будто подбадривающих друг друга, и можно подумать, что они готовятся смотреть на казнь отца.

«Вы знаете, что ваш отец — скотина? Вы это знаете или нет? Если вы этого не знаете, я вам это говорю! Ты, Самуэль, знаешь, что твой отец — свинья? Ты знаешь, что он мне сделал? Что он нам сделал?» Так отец Камиллы обращается к сыновьям Понтекорво.

Наконец, почти без сил от усталости, он в сопровождении не перестающей всхлипывать жены садится в машину и растворяется в розоватом утреннем свете.

Только после очередного удара Лео нашел в себе мужество поднять трубку, набрать номер конторы своего старого друга и попросить его о встрече. Чтобы услышать такие слова: «В добрый час! Я думал, что ты мне уж больше никогда не позвонишь». Конфиденциальным тоном и слегка обиженным голосом друга, с которым ты часто видишься, но в последнее время немного забросил. На самом же деле, за исключением свадьбы одного кузена Эрреры, на которой они встретились года три назад, друзья ни разу не общались. Единственное, что удалось произнести Лео, было: «Дело в том, что…» Но Эррера сразу же перебил его: «Ладно, я на месте и жду тебя. Приходи и рассказывай, что случилось».

Как мог Лео рассказать, что происходит сейчас в его жизни? Как объяснить состояние страха, в котором он жил целыми днями? Клаустрофобию, сменяемую боязнью открытых пространств, когда полуподвальный этаж воспринимался то как узкая нора, вырытая под землей, то как огромная пустая площадь? И это ужасное чувство, что ты недостоин больше людского сочувствия. Что ты стал персоной нон-грата…

Только несколько дней назад Лео набрался мужества выйти, покинуть свой домашний бункер и прогуляться немного по округе. Он вдруг понял, что уже много лет не выходил никуда один. Он не знал, куда идти. Не в рестораны же, куда он обычно отправлялся с Рахилью или с другими парами друзей. Разумеется, не в кино, которое бы только усилило терзавшую его боязнь замкнутого пространства. Мир снаружи не принимал его и казался ему бесконечной и однообразной равниной.

Так он оказался за стойкой бара, который посещали ребята с Корсо Франча. Лео даже не понял, как он очутился в подобном месте. Он только помнил, как сел в машину тайком от своих и почти в трансе проехал много километров.

Итак, он оказался там. Со стаканом паленой водки в руке. Кругом стоял невообразимый шум. Его окружали молодые люди с загорелыми ногами и одетые все на один манер: в бермуды, рубашки с высоко поднятым воротничком, туфли-лодочки. Его охватило параноидальное ощущение, что все делали вид, будто не смотрят на него. От последней официантки до владельцев заведения. Они узнали его? Такое возможно? А почему нет? Насколько он знал, в этом не было ничего странного, учитывая, что с того дня, как начался весь этот кошмар, его фотография постоянно появлялась в газетах и сводках новостей.