Старик вздохнул. Конечно же, он понимал, что до этого непременно дойдет. Деа, несомненно, был благовоспитанным юношей и всеми силами старался избегать болезненных тем, прежде затронутых в беседах со старым учителем. Но Симонид ничего не мог с собой поделать. Медленно, постепенно он возвращался к тому единственному, что положено было узнать юноше.

Симонид наклонился, взял юношу за руку. Да, он был еще очень слаб после недавнего припадка, но какое это имело значение? Какого наказания ему стоило опасаться? Дела в империи шли из рук вон плохо, до отчаяния плохо. Если верить слухам, уабины напали на Куатани, и теперь войско султана отправилось в поход, чтобы освободить город. Симонида очень тревожили брожения при дворе, которые он замечал уже давно и которые теперь стали намного более очевидными. Ничто не огорчало его сильнее, но, что бы ни случилось, он скоро должен был расстаться и с жизнью. И если уж он затеял эти изменнические речи, теперь оставалось только договорить до конца.

— Не бойся, юный принц, я завершу свой рассказ.

Худощавый юноша молча, затаив дыхание, кивнул, подсел ближе к креслу-качалке и вперил пытливый взор в выцветшие глаза старика.

Да, это должно было случиться.

На этот раз история должна была быть досказана до самого конца.

— Дитя мое, я рассказывал тебе о той зависти, которая выжгла из сердца твоего отца всю ту любовь, что некогда он питал к Мале. Я поведал тебе и о том, как Мала был объявлен изменником и жестоко казнен, и о том, как твой отец добивался любви прекрасной Изабелы, некогда предназначенной в жены Мале. Я рассказал тебе о том, как эта прекрасная девушка, сестра твоей матери, вышла замуж за калифа Куатани, а затем о том, как внезапная смерть настигла твоего деда и как твой отец стал султаном. Но что значили для него, для этого молодого человека все радости власти, когда он утратил то единственное, чего желал всей душой? Я говорю, конечно же, о любви Изабелы.

И тогда, оставшись в одиночестве, твой отец снова предался занятиям наукой. Я вновь стал сопровождать его в то время, которое он проводил в библиотеке и лаборатории, но теперь уже не в качестве учителя — ибо кто имеет право чему-либо учить султана? Теперь я стал его помощником. Поначалу твой отец предавался научным изысканиям только ради того, чтобы отвлечься от тоски, и наши труды носили неупорядоченный характер. Мы вновь наблюдали за движением созвездий по небесной тверди, мы вскрывали змей и дождевых червей, испытывали действие различных ядов на самых жалких из дворцовых рабов. Лишь через несколько лун наша работа приняла определенное направление. Как-то раз, когда мы прогуливались в саду, твой отец поведал мне нечто пугающее — нет, нечто страшное!

С тех пор как он взошел на престол и стал султаном, долг монарха стал диктовать ему необходимость встреч с Пламенем во время церемоний, происходящих каждую луну в Святилище. Прежде твоему отцу много раз доводилось видеть, как его отец — твой дед — падает ниц перед Священным Пламенем. Теперь и для него настала очередь простираться перед этим символом власти и впитывать исходящую от него мудрость.

«Но, Симонид, — произнес он печально и торжественно, — никакой мудрости нет».

«Государь?» — непонимающе откликнулся я.

«Симонид, повторяю: я не слышал никакого голоса, мне не явилось никаких видений, — прошептал мне в ответ султан. — Следует ли страшиться того, что я страдаю некоей неполноценностью? Быть может, я вообще не из султанского рода? Ах, мой старый наставник, бывают времена, когда я просто-таки сгораю от стыда, храня свою тайну!»

От слов твоего отца у меня потемнело в глазах, закружилась голова. Я был верным сыном Унанга, я был звездой Школы Имамов, и хотя я посвятил свою жизнь изучению тайн природы, мне никогда не являлась мысль о том, что к Священному Пламени можно относиться иначе, как только с самой несокрушимой верой. И вот теперь вдруг та дверь, которую я для себя считал навсегда закрытой, вдруг открылась нараспашку.

«Симонид, — сказал султан, — ты понимаешь, что мы должны сделать?»

Я кивнул, хотя сердце мое от страха ушло в пятки. С того дня наши научные труды приняли совершенно особенный характер и стали поспешными. Конечно же, это было неизбежно: твой отец жаждал раскрыть тайну Пламени. Его изыскания не ведали границ. Из всех концов государства он призвал ученых мужей и женщин. Каждому из призванных было отведено почетное место во дворце, и со всеми ними султан подолгу беседовал. Некоторые его не понимали и полагали, что владыка говорит с ними туманно и загадочно. Другие же, напротив, понимали его слишком хорошо. Имамы забеспокоились — запахло еретичеством. Твой отец посмеивался над их страхами и отвергал их, но наедине с собой давал волю своему еретическому воображению.

Он медленно приближался к постижению истины, но в конце концов она поразила его подобно удару грома. Сколько раз он видел, как твой дед корчится на полу перед столпом Пламени? Да ведь старик попросту обманывал его! То ли твой дед был всего-навсего рабом собственных мечтаний, то ли умело играл свою роль — это не имело никакого значения. Ведь твоему отцу никаких откровений при общении с Пламенем дано не было!

Не было никакого священного экстаза! Не было никакого божества в Пламени! Древние сказания о кристалле были обманом, годным разве что только для незрелых детских умов!

Радость этого открытия так захватила твоего отца, что он был готов кричать о нем всем и каждому — но так было только поначалу. В науке нет ценности выше истины, но получилось так, что сфера изысканий твоего отца перестала принадлежать науке. Она принадлежала религии. И политике. В Каль-Тероне, при дворе, нужно учиться хитрости, и твой отец этот урок усвоил очень хорошо. Он не был глуп: какая ему была бы выгода от того, что он бы всем поведал правду? Как правда могла состязаться с могуществом обмана? Ради этого обмана, ради этой иллюзии Пророк преодолел долгий путь по пустыне. Ради этой иллюзии за ним последовали тысячи людей, а когда Пророк умер, эти люди решили, что потомки Пророка должны править ими до скончания веков. Нет, твой отец ни за что бы не стал ни с кем делиться познанной им истиной! На чем же еще могла покоиться его власть, как не на бесполезных молитвах его подданных, произносимых перед столпом горящего газа?

Пойми, юный принц, что сейчас я говорю только о том, во что верил твоей отец. Но истина не становится истиной лишь оттого, что кто-то верит в нее, даже если речь идет о самом могущественном человеке на свете.

Обуреваемый новообретенной уверенностью, твой отец ощутил себя неограниченно свободным. Ему противостояли одни только суеверия, и он убедил себя в том, что ни весь свет, ни тем более имамы не смогут поставить препятствий на его пути к осуществлению желаний. Он больше не желал покоряться велениям судьбы.

Миновало, пожалуй, около одного солнцеворота после смерти твоего деда, когда твой отец подверг свое могущество проверке и сделал это за счет указа, касающегося своего брата, с которым они были разлучены с раннего детства. В изданном указе было прописано о том, что калиф Куатани является важным союзником — притом, что империи постоянно грозят набеги уабинов.

«Я решил, — с хорошо разыгранной невинностью заявил твой отец, — совершить дружеское деяние. Я намерен лично навестить моего дорогого, горячо любимого брата».

Придворные при этих словах возроптали, ибо доселе султан никогда не покидал Каль-Терона — со времен Пророка. Замысел султана казался его приближенным возмутительным и глупым, но твой отец не желал слушать никаких возражений. Как хоть кто-то смел возражать ему, когда он разговаривал с Пламенем?

Я, конечно же, догадывался об истинных намерениях твоего отца. Он мечтал выкрасть невесту своего брата. Как горько я сожалею о том, что тогда не собрался наконец с мужеством и не попытался отговорить твоего отца от этого глупого замысла! Он мог бы стать хорошим правителем! Разве не сумел бы он покаяться в своих прошлых прегрешениях? Разве не смог бы он познать счастье, если бы только навсегда забыл о красавице Беле?