Амеда ахнула. Она слыхала, будто бы и крошечной ложечки соуса «зорга» хватает для того, чтобы самую простую еду превратить в яство, достойное уст султана. Про соус, изготовляемый матерью-Маданой, ходили сказания, но большей частью из-за того, что сама она его никогда никому не подавала. Готовила она его редко и приберегала для себя: хранила в горшочке, накрытом влажной тряпицей, в погребе под кухней. Амеда, конечно, частенько запускала палец в горшочек, но лишь тогда, когда была уверена — твердо уверена, что ее не поймают за кражей. Если бы мать-Мадана когда-нибудь предложила ей хоть ложечку, а уж тем более налила бы соуса на блюдце, у Амеды бы дух перехватило от изумления.

А Всадник только что-то недовольно проворчал.

Мать-Мадана снова не дрогнула.

— О господин, и о чем я только думаю? Я потчую тебя самым лучшим, что только приготовлено на моей кухне, но разве предлагаю я тебе то, чего более всего вожделеют мужчины? А?

Всадник резко зыркнул на нее.

Мать-Мадана снова окликнула девочку:

— Амеда! Принеси трубку моего покойного мужа и самого лучшего эша.

Амеда снова спрыгнула с помоста. Прислуживать постояльцам, когда мать-Мадана отдавала приказание за приказанием, никогда не было легко. Но чтобы было хуже, чем сегодня, — такого девочка не помнила. Она жутко устала. И все-таки могло быть страшнее — намного страшнее. Она-то думала, что ее спина будет располосована рубцами, оставленными плеткой-саханой.

А порки Амеда избежала только потому, что вернулась незадолго до обеда. Торговцы верблюдами, слонявшиеся по двору, грубо хохотали, глядя на мчащуюся по площади запыхавшуюся девочку. Один из них жестами изобразил порку, и Амеде стало страшно. В прихожей ее поджидал отец. Он стал кричать, обвинять дочку в том, что она предала истинную веру, и поколотил бы ее там же и тогда же, но тут вмешалась мать-Мадана и свирепым криком прогнала девочку на кухню.

И вот теперь Амеда сновала между столами, всеми силами стараясь не встречаться взглядом с отцом. Старик сидел в одиночестве, склонившись над пиалой. Если бы сегодня был день как день, то на его одиночество никто не обратил бы особого внимания. Постояльцы бы громко разговаривали, торговцы бы сыпали шутками, разносчики бы весело перешептывались, тут и там вспыхивали бы жаркие споры, кто-то с пылом бился бы об заклад, пытаясь доказать свою правоту. Люди обнажали бы в ухмылках коричневые от джарвела зубы, слушая грубые поддевки.

А сегодня даже ложками по мискам водили тихонечко, и выражение глаз у всех было почти такое же, как у отца Амеды.

— Амеда! — Старик порывисто схватил дочку за руку.

— Отец?

— Ты мне сердце разрываешь! — хриплым шепотом проговорил старик.

Амеда прикусила губу. А ведь она, когда металась по кухне, исполняя очередной приказ хозяйки, проклинала отца. В голову одна за другой приходили злые мысли. А что такого делал отец? Он только молился, ел да спал. А Амеда только трудилась и трудилась без конца. Она пыталась быть хорошей, но неужто ей так и суждено было жить без друзей, без развлечений? Теперь все чаще и чаще девочкой овладевало беспокойство. В редкие мгновения одиночества она бродила по вершинам утесов или взбиралась на развалины укреплений за караван-сараем, куда ей строго-настрого запрещала ходить мать-Мадана. Оттуда она устремляла мечтательный взгляд вдаль, где таинственно сверкал и переливался Куатани, издалека похожий на прекрасный драгоценный камень.

Когда-то, в таком далеком прошлом, что Амеда и представить себе не могла, когда же такое могло быть, ее отец жил в этом прекрасном городе. Как он только мог уехать оттуда — это девочке было непонятно. Она знала, что ей суждено прожить всю ее жизнь в этом противном караван-сарае. «Если не удастся убежать с Эли Али Оли, надо будет придумать другой способ», — решила девочка. Она не раз думала о побеге. А потом ей вдруг приходила в голову мысль, что ее труды, только ее труды, были утешением для отца. На самом деле отец, который избивал и ругал ее, без нее стал бы совершенно беспомощен. Он был слаб и болен и за плетку-сахану хватался только тогда, когда уж совсем выходил из себя.

Амеда смотрела в выцветшие глаза старика со странной тревогой. Она только раскрыла рот, чтобы что-то сказать, но мать-Мадана снова прикрикнула на нее и велела поторопиться и скорее принести трубку. Амеда высвободилась. Отец держал ее за руку только мгновение, но за это мгновение девочка познала всю глубину тоски.

Восседавший за столом Всадник повернул голову к матери-Мадане. За едой он проронил считанные слова. Теперь же он скривился и проговорил:

— Женщина, вот не думал я, что ты так хитра и изворотлива.

— Господин?

— Я везу драгоценную ношу, хранимую в сосуде, который я охраняю самой жизнью своею. Мне уже встретился один негодяй, который покусился на этот сосуд. И вот теперь, похоже, другая мерзавка желает перевернуть этот сосуд вверх дном, дабы вылить из него все, до последней капли?

Мать-Мадана сдвинула брови.

— Господин, я женщина простая, неученая — боюсь, твои речи для меня слишком мудрены.

Всадник наклонился ближе и принялся шептать, обнажив крупные, как у верблюда, зубы:

— Так ты, стало быть, не ведаешь о том, что мне воспрещен тот грех, в который ты пытаешься меня втянуть? Ведь людям, состоящим на такой службе, на какой состою я, джарвел запрещен так же строго, как вино! Злобная баба! Камень не помог вам отобрать у меня мою тайну, и все же, вижу я, нестерпимо ваше желание овладеть ею! — Он постучал себя по лбу. — Ибо где хранится моя ноша, как не здесь?

— Т-тайна? Н-ноша?

— Слова султана! Те самые слова, что слетели с его уст! Кто я такой, как не глас его величества, который, звуча в Священном Городе, слышен в самых дальних пределах государства! Во дворец вашего калифа, в город, называемый Жемчужиной Побережья, везу я свою ношу. И до тех пор, пока я не донесу доверенные мне слова до того, кому они предназначены, я сам, как ты не понимаешь, несу в себе святость сказанного султаном!

Мать-Мадана побледнела. Всадник, конечно же, говорил правду. Но что это могло значить? Глаза всех постояльцев — пятнадцать пар и еще один — устремились на страшного гостя.

Постояльцы прислушивались изо всех сил, пытаясь уловить хоть словечко.

Всадник сказал:

— Я думал, что доверенная мне ноша священна для всех, кто обитает на землях Унанга. Неужто я нашел в этих краях единственное ядовитое растение, которое надо вырвать с корнем?

Теперь настала очередь старухи в испуге затаить дыхание. Пусть она и не до конца понимала своего гостя, зато она уловила угрозу в его словах. В сердце матери-Маданы боролись страх и возмущение. Неужто такой награды она была достойна за свое гостеприимство? Ведь ей так хотелось ублажить гостя! Быть может, теперь стоило сказать ему, сколько он ей должен за угощение?

Но нет. Эту мысль мать-Мадана сразу отвергла. Это могло быть опасно.

Всадник бросил взгляд на столы и скамьи в зале. Все постояльцы поспешно отвели глаза.

— А быть может, — пробормотал Всадник, — способ все же есть.

— Господин?

— Есть способ, — продолжал он, — как этот гнусный городишко мог бы спастись. — Всадник ухмыльнулся. — Этот старик, что сидит в углу, — как его звать?

Мать-Мадана глянула на самого старого из завсегдатаев караван-сарая.

— Эвитам. Его зовут Эвитам.

— А борода у него, случайно, не раздвоенная?

— Да вроде бы так.

— Она, вернее, как бы на три части разделена?

— Похоже, так.

Мать-Мадана поджала губы. Она гадала, что бы могли означать эти расспросы, к чему клонит гость.

— Гм... Он сидит далековато, мне плохо видно, но... не звезда ли начертана у него на лбу? Этот Эвитам — не прорицатель ли он?

Тут старуха все поняла.

— О да, господин, это так, да только он давно уже не предсказывает людям судьбу. Много лет миновало с тех пор, как он перебрался сюда, мудро рассудив и покинув суматошный Куатани. Ох уж эта служба! И как только кто-то может служить день изо дня, день изо дня — представить не могу! И все же назвать старика прорицателем язык не поворачивается — это не то же самое, как если бы я назвала тебя, господин, носителем воли султана, а себя — хозяйкой этого караван-сарая.