— Хочу сказать тебе кое-что… — так начал дядя этот разговор, который продолжился и на другой день, несмотря на многие перерывы, отступления, побочные вопросы и повторения, и закончился к вечеру третьего дня.
«Может быть, из этого разговора будет какая-либо польза…» — размышлял дядя, когда из темноты раздался голос:
— Вряд ли…
— Я вас знаю?.. — дядя близоруко сощурился.
— Вспомните события на Болотной площади… но прежде чем описывать эти события, возвращусь несколько назад, чтобы все было более понятным и более очевидным…
Незнакомец говорил, а дядя мрачнел.
— Все я сказал тебе… поразмысли об этом… кстати, твоего знакомого, написавшего на тебя донос, бог молнией обуглил…
«Странно все это… — размышлял дядя, когда незнакомец исчез в складках темноты. — Кто он этот незнакомец?.. у меня мрачные предчувствия… что-то ужасное вторгается в мою жизнь… что-то злобное и темное нависло и вот-вот готово обрушиться…»
Ночью дядю мучали кошмары. Он проснулся, едва дыша, в глазах рябило. Он позвал племянника, отдал распоряжения и приготовился к аресту…
«Смутное было время… — размышлял писатель, блуждая по комнате и населяя пустоту видениями и призраками из прошлого. — Теперь и я чувствую враждебное проникновение этой темной зловещей силы, стремящейся меня погубить… и не только меня, но и город…» — Писатель остановился у окна. Он смотрел на город и чувствовал, как в груди поднимается тоска по тем временам и тем людям с изувеченными манерами и порочным культом, которые испытали всю возможную горечь жизни и весь ужас смерти.
Писатель редко видел дядю, вероятно, он был очень занят своей должностью в театре.
Дом дяди представлялся ему огромным, с заброшенными комнатами, лабиринтами коридоров, затянутых паутиной, тяжелыми гардинами на окнах, траченными молью. В блужданиях по дому писателя сопровождали странные тени, по всей видимости, бывшие жильцы.
Как-то блуждая по дому, писатель услышал голоса. Он затаился за гардинами, стоял и размышлял:
«Кажется, это немка, пианистка… но она не настоящая немка, акцент ее выдает…»
В щель между гардинами писатель видел лишь смутное отражение женщины в старом венецианском зеркале с пятнами отслоившейся амальгамы.
Женщина была высокая, стройная, волосы рыжие с завитками как у гиацинта.
«Выглядит целомудренно, пожалуй, даже слишком целомудренно… волосы как у матери на портрете… как будто огонь в них горит и не жжет…»
Когда в комнате воцарилась тишина, писатель вышел из своего убежища.
Ни немки, ни дяди в комнате не было…
Писатель лег на кушетку и не заметил, как заснул и тут же проснулся. Он лежал и вспоминал сон, в котором он после долгого слепого падения в бездну очутился на небе.
«Где я?..» — писатель огляделся и заставил себя встать.
Внизу, кутаясь в зыбком мареве, лежал город похожий на некое чешуйчатое чудовище с крыльями, уползающее в море.
Ощупью, как слепой, писатель сделал несколько шагов и обнаружил проем. Еще несколько шагов и он очутился в комнате, залитой каким-то странным подводным светом. Комната зарастала виноградной лозой, по стенам карабкался плющ, из темноты за ним следили глаза совы, горящие холодным светом.
Писатель стоял и смотрел на происходящее как завороженный.
Неожиданно из темноты вышли дядя и немка в странном одеянии.
Писатель хотел рассмеяться, но забыл о смехе, услышав голос немки.
«Из ее темной речи, состоящей из стихов и прозы, я понял только, что эта ее жизнь не подлинная и недолжная…»
Днем немка преподавала музыку в школе. Многие упрекали ее в холодности и излишней серьезности. А ночью она была богиней вина, оргий и превращений. И дядю, этого вечного холостяка, она превращала в страстного любовника. Он освобождался от запретов и условностей и делал то, что не хотел делать, но делал. И это не было безумием или манией.
Немка вдруг появлялась и также вдруг надолго исчезала, сходила в ад, как говорила сестра дяди, старая дева. Она была уверена, что немка приходила из страны мертвых.
Однажды, блуждая по городу, писатель наткнулся на дядю. Дядя не узнал его.
— Кто ты?.. — спросил дядя, отступая.
— Дядя, я ваш племянник…
— Ты рыжий, как и она…
— Кто?.. немка?..
— Нет, твоя мать… — дядя помрачнел. — Это все сестра… она во всем виновата… женить меня решила…
— На ком, на немке?.. — спросил писатель.
— Нет… на своей двоюродной сестре… хотела грех ее скрыть… а она родила мертвого мальчика и, потеряв рассудок, покончила с собой…
— Дядя, ты не в себе… я отведу тебя домой…
— Нет, только не домой… там меня уже ждут, чтобы арестовать…
— Дядя, ты так изменился… они тебя не узнают…
— Как же ты меня узнал?..
— По голосу… ну, так мы идем?..
В 27 лет писатель был уже известным человеком.
Человеческая натура жадна до славы и власти, и неудержима в исполнении желаний.
В 33 года писатель оказался у властей под подозрением в неблагонадежности.
Издавали его скупо, обрывочно. Иногда допрашивали и искушали, чтобы выведать, как он поведет себя при тех или иных обстоятельствах.
После публикации романа «Избавитель» к нему пришли с обыском. При обыске следователь нашел записные книжки с подозрительными записями и опасными мыслями, которые следователь прочитал с настороженностью, опознав в писателе романтика.
Писатель был молод и на это обстоятельство списали многие его странности.
Вскоре писатель женился на дочери немки, а после смерти жены, исчез. Он превратился в мифическую личность…
4
Встал новый день.
Все было как обычно. Люди жили и умирали. Вместо умерших людей, приходили другие. Радость сменялась скорбью, а скорбь — радостью.
Всему и всем одна участь — смерть, и к этому нечего прибавить.
Бог созерцал, не вмешивался. Он доверял происходящему…
«Зачем бог дал мне жизнь и наполнил дни мои и ночи страданиями и досадой?.. — размышлял писатель. — И ведь скоро он отнимет и это… что мне останется?.. не у кого спросить… нет у нас пророка, и нет знающего… — Писатель невольно вздохнул. Он вспомнил, как ночью оказался на небе и упал. Продолжая падать, он оглянулся и увидел тьму за спиной, пугающий мрак, из которого он выпал и который казался ему светом столько лет.»
«Я падал, падал… пока не почувствовал опору для ног… меня поразила красота этого места… цвели ирисы, фиалки, шафран, гиацинты, нарциссы… почти с нежностью я коснулся рукой плодов дерева, под сенью которого очутился… поодаль я увидел незнакомца… он сидел в кресле еврея и был хмур и мрачен… он рассказывал мне о моем отце, о том, что отец совершил в безумии, не столько вдохновленный Музами, сколько одержимый Фуриями… надо сказать, история довольно любопытная, несмотря на то, что изложенные в ней факты не вызывали доверия… предмет интересов незнакомца лежал не в самих фактах, а где-то за ними… все эти, по всей видимости, вымышленные преступления, совершенные отцом, не свидетельствовали решительно ни о чем, кроме гибельного воображения их автора… убийства в его изложении были изящными и эффектными, поражали обилием подробностей и деталей… не знаю, пережил ли он сам то, что описывал с таким волнением, или же все брал из книг, привлекал в свою историю нечто такое и таким образом, что здравый смысл оказывался в замешательстве…»
Писатель вышел на террасу и увидел в кресле еврея незнакомца.
Незнакомец встал.
— Рад тебя видеть…
— Артист, ты?..
— Кто же еще?.. ты, я смотрю, все пишешь?..
— Пишу…
— Слова… слова… пользы от слов мало, но морочат они усердно…
— Иногда слова становятся творящей силой и без моего участия, сами по себе…
— Может быть… в поэтическом смысле… как риторическое преувеличение… — Артист стоял и разглядывал стену, на которой танцевали тени.
