Увидев вместо лица покойника икону и испуг на лицах старух, он понял, что пришел на свои похороны…
Теряясь в блеклых сумерках, писатель шел по улице, мельком заглядывая в окна с тем нездоровым интересом, который всегда вызывали у него домашние сцены, в общем-то, заурядные, но полные какой-то странной для него значимости.
«Вот и мой дом…» — Ладонью писатель ощупал шершавые стены дома, обошел его кругом.
— Сарра… — позвал он ворону хриплым, нетвердым голосом и поднялся на крыльцо.
— Черти тебя принесли… — донеслось из окна дома напротив. — Жил бы себе в трясине и не морочил людям голову… — Соседка перекрестилась и задернула занавеску на окне.
— Кар-кар… — Где-то далеко придушенно закричала ворона.
В состоянии близком к помешательству писатель перечитал записку, подсунутую кем-то под щеколду, затянутую паутиной. Не было сил протянуть руку, достать ключ под ковриком и открыть дверь.
Писатель сел на ступеньки.
Над ним летали ангелы, которых Бог, посылает нам в наше одиночество. Они не вызывали у писателя удивления.
Справившись с волнением, писатель открыл дверь, вошел в дом и упал ничком на кровать…
День погас. На небе появились звезды, колючие глаза бога…
Среди ночи писатель проснулся. Еще скованный сном, он откликнулся на ласку и увидел вдову в лунной зыби среди виноградных лоз, посаженных на небе и свисающих до земли.
Облик вдовы менялся, как на блеклом клеенчатом коврике, расписанном Бесом.
— Иди ко мне… — позвала вдова движение губ, глаз, плеч, шеи.
Писатель неловко прижался живот к животу женщины и бедрами к бедрам. Он весь дрожал.
— Что с тобой?.. ты весь дрожишь… — прошептала вдова.
— Я девственник… — заикаясь, пробормотал писатель.
— Если хочешь знать, я тоже девственница… — вдова рассмеялась, и писатель очнулся. Привстав, он ощупал постель. Место у стены была смято и еще теплое. Он закутался в одеяло. Он все еще дрожал, как будто сидел по пояс в воде. Вода была мутная, заросшая водорослями, которые напоминали змей с вздутыми шеями…
Выпив вина, писатель впал в какое-то странное состояние и снова очутился у дома Беса, в котором провел прошлую ночь. Говорили, что если кто проводил в этом доме ночь, того утром находили мертвым, или сумасшедшим. Он с опаской поглядел на темную дверь. Наводящие ужас завывания ночных духов, живущих в Иудином болоте, подтолкнули его к двери.
Дверь была не заперта.
Писатель вошел, пугливо озираясь.
В комнате царил полумрак. Ставни были закрыты. В дальнем углу обрисовалась кровать с балдахином, похожая на катафалк без колес. У окна покачивался шезлонг с примятой подушкой. Рядом с шезлонгом тускло поблескивал столик, на котором лежали очки с круглыми стеклами, китайский веер, подгнившее яблоко и раскрытая книга с пожелтевшими страницами.
Стены были увешаны картинами, как в музее.
Послышалось бормотание, и из боковой комнаты вышел Бес.
— Ты кто?..
— Вы меня не узнаете?..
— Выглядишь ты жалко… пришел объясняться в любви с моей бывшей женой, но миссия твоя, по всей видимости, не увенчалась успехом… — Бес порылся в ящиках комода и ушел.
Писатель подошел к окну.
В отражении стекол появилась вдова. На ней было льняное платье без рукавов, затянутое в поясе, лицо бледное, окаймленное рыжими локонами.
Писатель обернулся. Он был восхищен и в то же время смущен.
— По всему видно, что дела твои отнюдь не совсем благополучны… — сказала вдова.
— Не стану скрывать… — пробормотал писатель, опустив голову, испытывая некоторую неловкость.
— Выпей, ты очень устал… — Вдова протянула ему стакан холодного чаю, настоянного на травах.
Писатель выпил. В глазах начало темнеть, все закружилось. Без сил он опустился на край кровати с балдахином и поплыл по течению сна…
Проснулся писатель рано. Смутный свет сочился сквозь узкое окно, стирая реальность. Увидев лежавшую рядом с ним книгу, он полистал ее в какой-то смутной надежде.
Странная это была книга. Мгновениями какие-то слова вспыхивали и снова чернели, просветы между словами и строчками менялись, как будто книга дышала.
Пальцы писателя свело судорогой. Он выпустил книгу, но кто-то продолжал листать ее. Страницы вылетали из книги и парили в воздухе.
— Кар-кар… — хрипло прокричала ворона. Она сидела подоконнике, ела и гадила.
Писатель привстал, с недоумением огляделся.
Вдова лежала на постели у стены, зябко подрагивая во сне.
Одеяло сползло на пол.
Какое-то время писатель смотрел на тело вдовы, полное, белесое, почти побежденное старостью.
Зазвонил будильник, и вдова проснулась, улыбаясь смущенно и виновато. По всей видимости, ей снился сон, и от сна осталось впечатление чего-то нечистого.
— Надеюсь, я не был тем дурным сном, который разбудил тебя?.. — спросил писатель.
— Нет, я спала, как убитая… — сказала вдова, пробуждая в нем желание своей позой, не лишенной грации.
— Мне уже пора… козы зовут… — пробормотал писатель.
— Я провожу тебя…
Писатель вышел на улицу в сопровождении вдовы. На ней было все то же льняное платье без рукавов, затянутое в талии, на голове нечто вроде чепца.
Порыв ветер сорвал чепец. Рыжие волосы упали на плечи и грудь, платье вздулось и опало, снова вздулось. Создавалось впечатление, что вокруг вдовы как будто бились волны, и она то опускалась, то снова взмывала на вершину водяного вала.
Писатель сморгнул и очнулся. Он все еще стоял на крыльце перед дверью, не решаясь войти в дом Беса…
Дверь была не заперта, и писатель вошел в дом.
Глянув на пустые стены, он сел на кровать с балдахином, откинулся на подушку. Какое-то время он лежал, бездумно уставившись в потолок…
— Нет, я ничего не понимаю в женщинах… и, наверное, уже никогда не пойму… — заикаясь, пробормотал он, вздохнул и закрыл глаза. Как-то обрывками вспомнилось детство. Вдруг откуда-то из темноты всплыло лицо матери. Бес говорил, что она была просто помешана на театре. Театр позволял ей ускользать из реальности, в которой она задыхалась.
Театр и свел ее с ума. Умерла она в желтом доме, окруженная своими копиями. С каждым прожитым днем их становилось все больше и больше.
Когда мать умерла, писатель узнал, что она была ему не мать, а тетка, и умерла девственницей.
Писатель вышел из дома Беса, закрыл дверь, глянул по сторонам и подсунул ключ под коврик.
Писатель шел по улице и представлял себе мать. Он представлял ее изящной, тонкой…
Ночью сон перенес писателя в город.
В городе царила ночь.
Эхо шагов тонуло в гулкой каменной пустоте.
Писатель шел и оглядывался.
Ему казалось, что кто-то преследует его, прячась в складках темноты.
Светало. Небо над городком было пасмурное, улицы пусты, как будто все жители города умерли от тоски и безразличия, лишь сквер у театра заполняла небольшая толпа людей. Лица у них были вытянутые, похожие на маски.
Писатель приостановился у театральной лестницы, по которой из театра спускались зрители, почитатели таланта его матери.
Он стоял и вслушивался в смутный шум голосов. Зрители обсуждали премьеру.
На фоне пустого неба сначала проявился силуэт матери, нарисованный четкой тонкой линией, потом прояснилось ее лицо в нимбе рыжих волос, бледное и отрешенное. Еще под впечатлением своей роли на сцене, она шла в расступающейся перед ней толпе. Движения сдержанно-точные…
Неожиданно лестница зашаталась и стала обрушиваться, погребая всех под своими обломками…
— Мама… — закричал писатель и побежал к ней, спотыкаясь. Он падал, поднимался, близоруко щурясь, пытаясь найти мать в клубах пыли. Любое прикосновение отдавалось в нем болью, оставляло саднящую ссадину…
— Сынок… — Мать протянула к нему руки из мрака. — Помоги же мне… — Она прямо-таки вцепилась в писателя. Она тянула его за собой в темноту кошмара.
