– Вот и иди к Петру Вадимовичу, – оборвал Кошелев. – Куда тебе столько?

– Уезжаю из Москвы, с семьей. Жить будем на отшибе, сам понимаешь.

Сергей оправдывался. Кошелеву стало неудобно. В Крайневе не было гнильцы, и Кошелев знал: сложись по-другому обстоятельства, они могли бы стать друзьями. А кто он теперь для Сергея? Продажный мент, вертухай.

Взял его бумажку, открыл портфель и хотел сунуть в папку по Лунатику, но тут налетел ветер, и листки затрепетали и рванули на волю. Антон вцепился, но поймал не все. Два, кружась и белея, полетели от будки к дороге.

Первый поймал Сергей, удачно хлопнув ладонями. Антон помчался за вторым. Тот залетел в кустарник и запутался в голых ветках, бессильно шелестя краями на ветру.

Вернувшись, Антон застал Крайнева изучающим листок. Раздраженно потянулся, чтобы забрать, когда Сергей сказал:

– Я его знаю. Видел один раз. Натворил что-то?

На листке был фоторобот Лунатика, неверный и приблизительный, составленный после одного из первых убийств, торопливого, неаккуратного.

– Где?! – почти заорал Кошелев. – Где ты его видел?

– В лесу. Когда меня ограбили.

– Почему мне не сказал?

– Не думал, что это важно. Он выглядел как сумасшедший.

– В каком смысле?

– Не знаю. Нет, он казался обычным, пока не обернулся. А потом посмотрел, будто его за дрочкой поймали и… – Крайнев невесело хмыкнул, заранее высмеивая, что сам скажет, – …упал на колени, сказал, что сделает все, что я прикажу. И назвал хозяином. Не псих?

***

Через пятнадцать часов Зыков вырвал его из мутного похмельного сна требовательным звонком и с раздражением сообщил, что Жанна, соплячка, идиотка, тварь, пережрала наркоты и таблеток, пошла пеной, и непонятно, удастся откачать или нет. Врачей не вызывал. Ирка ее в ванной проблевала, там блядина маленькая сейчас и валяется, хер знает, живая, мертвая.

Антон выпил и поехал зачищать. Ксюшка засобиралась тоже. Рявкнул, чтобы оставалась, но маленькая засранка, в мать характером, не послушала.

Когда приехал, еще раз промыли Жанне желудок. Ее бедра с внутренней стороны, заметил Кошелев, держа на руках вялое, потное и теплое тело, вспухли длинными красно-розовыми царапинами, а на заду, щеках, и боках багровели кровоподтеки, оставленные сильными, жестокими пальцами Зыкова. Кожа на шее багровая – душил, и это было новым в его репертуаре. Зыков рос.

Подкрашенная марганцем вода вырывалась из Жанны толчками. Волосы прилипли ко лбу, подбородок был измазан вязкой слюной. Ирина зло покрикивала на нее: пей, еще, тошни!

Чтобы заглушить крики, Зыков включил на полную телевизор.

Шли новости. Холеный либерал в хорошем костюме грозил правительству демонстрацией, а милиция в лице краснолицего генерала обещала не допустить беспорядков.

Когда стало понятно, что Жанка отойдет, Зыков расслабился и повеселел. Он стоял в коридоре так, чтобы державший девушку Антон мог его видеть, но чтобы самому не видеть Жанны. Крутил подтаявшими, тихо звякавшими от ударов о стенки льдинками в бокале виски, отпивал и бахвалился, вполуха слушая новости, отходя от нервов:

– Дикие времена идут, Антон. Сверху нашептали, ты знаешь, какие у меня друзья.

Показали сюжет, как во Владивостоке, при разгоне волнений по поводу, как водится, правых рулей, омоновец толкнул семнадцатилетнего парня. Тот, падая, стукнулся виском о ребро бордюра и умер. После похорон отец паренька, ветеран Первой Чеченской, напившись, пристрелил омоновца, не того, правда, из двустволки, и пошел сдаваться в милицию. Его стали допрашивать, чтобы уточнить, и наутро доуточняли до смерти, и это опять вызвало демонстрацию, на которой убили другого парня.

– Шекспир в курилке, отдыхает! – хохотнул Зыков, и переключил на Муз-ТВ.

Антон собрался увозить Жанну, но Зыков позвал его на кухню, пить кофе.

– Ты же совок не застал толком, по возрасту? А я часто вспоминаю. Не хватает определенности. Тогда были и мы, и менты, и зона, но при этом все – по одну сторону. За один хоккей болели, понял? Сейчас не так. Такая кутерьма, аж тошно… Бардак не исправить. Только контролировать. Власть слабая. Президент умница, но куда ему в одиночку… Опереться парню не на кого, аж жалко. Страна разваливается, в кабинете интригуют, пресса мозг ебет. – Когда он говорил, между губами растягивались тонкие ниточки слюны, и Зыков отирал пухлые, рыхлые, блекло-розовые губы ладонью. – А на беспредел все в Москву слетаются, все хотят от тушки отщипнуть! Азеры, вьетнамцы, китайская шелупонь, даги с осетинами, чечены – а эти не забыли ничего! Порядка нет, Антон!

Отпивая кофе, Зыков вытягивал губы, словно хотел поцеловать чашку.

– То, что я скажу сейчас – типа секрет. План на случай, понял? Сверху отсигналили. Хотят помощи людей на местах. Грамотных и правильных. Никто не хочет девяностых, когда черные рулили. Мы поможем, нам разрешат кормиться. Это уже решение. Подтягивают в Москву смоленских, тамбовских, липецких мальчишек. С ментами и солдатами все зачистим – сначала здесь, потом по области, дальше – широка страна моя родная. Сейчас кровь решает, Антон. Рулить будут славяне, а черным – лопата.

– Петр Вадимыч, их в одной Москве три миллиона. Войны не боитесь? Я не из сочувствия, технически интересно.

Иногда Антон не мог сдержаться, но Зыков сарказма не замечал.

– Так это работяг. Их трогать не будут, они ж цвет нации. А криминал подвинем. Держись меня, со мной расти будешь, Антошка. Еще момент…

Зыков встал, прошел к серванту. Запустив руку в невидимый Антону ящичек, выудил наружу несколько тонких и круглых стеклянных трубочек, сужающихся к концу. Присмотревшись, Антон узнал в них пипетки со снятыми резиновыми чехольчиками. В каждую с широкого края был помещен небольшой комочек серо-зеленой субстанции, похожей на сухую пресованную траву. Зыков протянул пипетку Антону.

– Дуй.

– Зачем?

– Дуй, зачем.

Антон щелкнул зажигалкой, поднес пламя к широкому концу пипетки и резко вдохнул с узкого. Комочек внутри расцвел, и обуглился, превратившись в черную крошку, а горло Антона засаднило.

– Обычный гидрач, – сказал сдавленно, выпустив дым.

– Необычный. Легальный. Не входит в список запрещенных на территории РФ, и не войдет. Сейчас возят из-за бугра, но вот-вот наши начнут мастырить. Называют по-всякому, типа смесь благовоний, расслабляющий комплекс, тантрический аромат, но по сути – дурь. Дешевая, качественная, легальная.

– А…

– Щемить не будут, ни мусора, ни наркоконтроль, они и вбросили. Пока кругом говно, пусть лучше молодежь курит, чем ментов бьет. В магазины не пустят, чтобы старики не развонялись, но через интернет или на улице – сколько хочешь. Тема новая, непробитая. Рынок открыт, легко вписаться.

– Сколько такая дудка стоить будет?

– Доллар. Как пиво. И без головняков с ментами.

– Через месяц вся Москва присядет.

– Страна! – усмехнулся Зыков, которому приятно было мыслить шире Антона. – Сынк биг! Сведу с людьми, кто производство мутит. Найди, кто сбывать будет.

Кошелев кивнул, бросил Ксюшке короткое «пойдем» и направился к двери, где его ждала Жанна. Подмарафетилась, но веки были красными и припухшими, а щеки бледными. Улыбнулась Антону, робко, искательно, как собачка дворовая.

– Антон, все спросить хочу, – вопрос Зыкова настиг уже в прихожей, – ты с кем говоришь всю дорогу?

Ни с кем.

Когда он вышел, пропустив вперед Жанну, Зыков покрутил пальцем у виска.

Сергей идет по сосновому лесу. Деревья отстоят далеко друг от друга, воздух – пряная хвоя. День солнечный, но вниз свет доходит, просеянный через ветки и миллионы иголок – едва не сумрак. Земля, покрытая ковром изо мха, травы, опавших иголок и ягод, слабо пружинит. Звуков нет – ни птиц, ни шума шагов, мертвая тишина, будто кто-то нажал на mute, отключив создаваемый тысячей организмов слитный лесной шум.

Сергей выходит на открытое пространство и останавливается. Лес резко кончается обрывом – кажется, древний зверь отхватил зубами кус земли, оставив огромную воронку.