Глаза в темноте. Дом, притулившийся у левой стойки громадной опоры.

– Мы бедные люди, у нас нет ничего из того, что тебе надо, пожалуйста, оставь нас в покое…

Затем звук чиркающей спички, вспышка огня в глухой тьме, фитилек маленькой свечки в глиняной плошке. Почка огня набухает, наполняя светом комнатенку с глиняным полом. И вдруг вопли ужаса.

Машины рычат на нее, металлические конструкции нависают страшной угрозой, время от времени исчезая в пелене дождя. Грохочущие голоса, тела, которые давят и кажутся величиной с громадные тучи на небе. Широкая река хаотического движения и опасностей, источающих запах спиртового топлива. Она каким-то образом оказалась на улице, но не знает как. Ясные указания богов, столь четкие ночью, куда-то испарились с наступлением дня. Впервые она не чувствует разницы между божественным и человеческим. Она не знает, найдет ли дорогу назад в отель.

Помогите мне…

Небеса полнятся хаотическими муаровыми сочетаниями из богов – сливающихся, расплывающихся, перетекающих один в другого, сочетающихся в странных новых конфигурациях.

– Что ты делаешь в этом доме?..

Она кричит, закрывает уши руками, как только голос снова начинает звучать у нее в голове. Женские лица в свете плошки: одно старое, другое помоложе и одно совсем юное. Вопль исходит от пожилой женщины, как будто что-то разрывается у нее внутри.

– Что ты здесь делаешь? Здесь тебе не место!..

Рука, поднятая в мудре, защищающей от дурного глаза. Глаза самой юной девушки расширились от страха и полны слез.

– Убирайся из нашего дома, здесь тебе не место! Посмотрите на нее, посмотрите внимательно… Видите, что они с ней сделали? Да, теперь она носитель зла, джинн, демон! – Старуха раскачивается и, закрыв глаза, стонет. – Прочь отсюда! Это не твой дом, ты не наша сестра!..

Никакие мольбы не помогут. Ответы не будут высказаны вслух. Вопросы не облекутся в слова. И та пожилая женщина… та пожилая женщина… Ее мать, закрывающая рукой глаза, словно Аж ослепила ее, словно Аж излучает какой-то огонь, на который нельзя смотреть прямо. Выбежав на улицу, под бесконечный муссонный дождь, она кричит… из груди ее, из самого сердца вырывается долгий протяжный стон. Теперь она все поняла.

Страх… Он белого цвета, без поверхности и четкой структуры, на него нельзя положить руку, чтобы передвинуть, он словно гниль в самой основе твоего существа, и так хочется попросить, чтобы страх прошел мимо, как туча, но он никогда не пройдет.

Утрата… Она проникает внутрь, во все уголки тела и души, даже в такие, которые, казалось, не имеют никакого отношения к утрате, но стоит всплыть самому легкому воспоминанию, как боль сразу же пронизывает все существо. У утраты красный цвет и запах сгоревших роз.

Отверженность… У нее вкус подступающей тошноты и ощущение страшного мучительного головокружения, как будто идешь по краю высокой каменной стены над морем, которое сверкает и плещется так далеко внизу, что ты даже не можешь точно сказать, где оно… Отверженность коричневого цвета, безнадежного тускло-коричневого цвета.

Отчаяние… Извечное фоновое жужжание, серый шум, наполовину гул, наполовину шипение; всеудушающее, все размазывающее в нечто мягкое и серое. Бесконечный вселенский дождь. Бесконечная вселенская тоска, когда, куда бы ты ни протянул руку, ты всюду коснешься только пустоты. Бесконечное вселенское одиночество. Вот что такое отчаяние.

Желтый цвет – это цвет неуверенности, болезненно желтый. Цвет желчи, желтый, как само безумие, желтый, словно те цветы, что, раскрыв лепестки, облекают тебя ими, и ты кружишься и вращаешься в них до тех пор, пока не перестаешь понимать, что хорошо, а что плохо; те цветы, у которых особый, густой, дурманящий аромат. Желтый цвет, подобный кислоте, разъедающей все, что тебе было до сих пор знакомо, до тех пор, пока ты не оказываешься на гнилой скани из ржавчины, чувствуя себя одновременно и меньше самой маленькой желтой пылинки с цветка, и больше целых городов и стран.

Шок – тупая тяжесть, которая давит на твой мозг и готова размазать его по черепу.

Предательство – прозрачно-голубого цвета, такое холодное, холодное, холодное…

Непонимание подобно волоску на языке.

А гнев тяжел, словно молот, и одновременно настолько легок, что может лететь на собственных крыльях, и цвет у него как у темной-темной ржавчины.

Вот что значит быть человеком.

– Почему вы мне не сказали?.. – кричит она богам, когда улица расступается вокруг нее, а капли дождя падают на обращенное вверх лицо.

И боги отвечают: мы не знали. Мы даже не думали. И вновь: теперь и мы понимаем. Вслед за этим они начинают гаснуть один за другим, словно свечки под дождем.

Шив не может понять, откуда взялся запах. Сладковатый, с мускусным оттенком, он напоминает о вещах, которые он не очень хорошо помнит. Но теперь Шив знает, что запах исходит от киберраджи Раманандачарьи. Какой же он жирный, этот гад, но они ведь все такие. Жирный и трясется. Сейчас выглядит совсем не таким уж крутым в своих роскошных одеяниях. Больше всего Шиву ненавистны усики в старинном могольском стиле. Как ему хочется отрезать их, но он не может помешать Йогендре, который приставил кончик большого загнутого кинжала к паху Раманандачарьи. Одно легкое движение руки – и будет вскрыта бедренная артерия. Шиву прекрасно известна процедура. Раджа истечет кровью за четыре минуты.

Они идут вверх по влажным булыжникам дороги, ведущей от павильона Гастингса к храму, прижавшись друг к другу, словно любовники или пьяницы.

– Сколько их у тебя здесь? – шипит Шив, подтолкнув Раманандачарью плечом. – Сколько женщин, а?..

– Сорок, – признается Раманандачарья.

Шив слегка ударяет пленника тыльной стороной ладони. Он знает, что это таблетки сделали его таким нетерпеливым, более наглым, чем следует быть разумному человеку, но ему такое нравится.

– Сорок женщин? И где же ты их взял, а?

Толчок локтем.

– Отовсюду. Из Филиппин, Таиланда, России, из разных дешевых мест…

И снова удар тыльной стороной ладони. Раманандачарья корчится. Они проходят мимо робота-охранника.

– А есть у тебя достойные женщины из Бхарата?

– Парочка из деревни… а!

На сей раз Шив ударяет сильнее, Раманандачарья потирает ушибленное ухо. Шив берет складку роскошного шелка с золотыми нитями, трет его между пальцами, чувствует прекрасную выработку ткани, идеальную гладкость и легкость.

– Им здесь нравится, а? Твое могольское дерьмо? – Он толкает Раманандачарью обеими руками. Киберраджа спотыкается. Йогендра вовремя отводит нож в сторону. – Почему ты не хочешь быть индусом, а?

Раманандачарья пожимает плечами.

– Здесь же форт Моголов, – пытается объяснить он слабым голосом.

Шив в очередной раз бьет его.

– Черт бы побрал твой форт Моголов! – Он приближается почти вплотную к его уху. – Ну и как часто ты… ты понимаешь? Каждую ночь?

– И в обед тоже…

Раманандачарья не договаривает начатую фразу, так как Шив наносит ему сильнейший удар в голову.

– Твою мать!..

Теперь Шив понимает, что это за навязчивый запах. Сладковатый и одновременно кислый, с намеком на мускус. Темный аромат, исходящий от одежд и драгоценностей Раманандачарьи. Это запах секса.

– Эй!.. – вскрикивает Йогендра.

Рой мелких роботов сошел со своей орбиты вокруг храма Лоди и мчится через двор по направлению к трио. Пластиковые ножки мерно постукивают по булыжнику, а черные щитки мрачно поблескивают. Раманандачарья что-то бормочет, вздыхает и поворачивает кольцо на пальце левой руки. И рой расступается, как море в той древней христианской легенде, которыми добрые американские миссионеры забивают головы достойным девушкам, чтобы те никогда не могли найти себе хороших мужей и так навеки и остались никому не нужными старыми девами.

– Они бы за двадцать секунд обгрызли ваши ноги до костей, – говорит Раманандачарья не без удовольствия.

– Заткнись, жирная свинья!..