— Что это вдруг в тебе проснулось? — спросил он однажды, отдыхая в полном удовлетворении после удачного секса с Катей. — Раньше ты не любила это.

Катя ответила не сразу. Первой ее мыслью было рассказать о своих киносеансах и сослаться на возбуждение от порно, но она быстро сообразила, что такой ответ может не понравиться Ромке. Ведь это значило, что в значительно возросшем Катином влечении виноват не он лично, а безвестные труженики порноэкрана… И потом, эти кассеты были его маленькой тайной, о которой Катя не должна была знать. Пришлось бы врать про то, что она нашла их случайно, и все равно, вероятнее всего, муж остался бы недоволен.

— Не знаю, — сказала Катя наконец, довольно неподдельно изобразив смущение. — Я вдруг как-то по-другому увидела тебя. Когда я поняла, что могу потерять тебя… — она искоса посмотрела на мужа — верит ли он ее словам? — Когда я поняла это… Ты, наверно, сейчас очень обидишься, но действительно, я уже так привыкла, что ты есть… И тут вдруг увидела, какой ты на самом деле… Такой сильный… У тебя такие мышцы…

Это была неприкрытая лесть. Катя отчетливо сознавала всю тяжесть своего вранья. На самом деле еще никогда Ромка не был для Кати таким чужим. Чужим, мускулистым, похотливым мужиком, который непонятно почему оказался с ней в одной постели. Но именно этого мужика ей обязательно надо было удержать… И единственная надежда была — врать, врать и врать.

Рома позвонил, когда Анжелика была у Макса. Она расслабленно валялась поперек Максовой постели, потягивая горьковатый скотч со льдом, когда затренькал сотовый. Анжелика лениво выбросила руку к телефону и, убедившись, что это Рома, пошла разговаривать на кухню, перешагивая через разбросанные в большой комнате детские игрушки.

Рома звал ее в Выборг. Прямо сейчас. Стараясь говорить тише, Анжелика отнекивалась: «Я на работе… Я сегодня не могу…»

— Хорошо, — сказал Рома. — Но мне очень хотелось съездить туда с тобой. Давай тогда поедем завтра. Я на завтра отложу поездку.

— Давай, — охотно согласилась Анжелика. — Во сколько?

Входя в большую комнату, она увидела через широко распахнутые двойные двери в спальню фигурку Макса на постели. Он натянул уже свои расклешенные черные кожаные штаны и сидел на смятой простыне, обнаженный по пояс, нервно затягиваясь длинной женской сигареткой. Темные выпуклые соски отчетливо выделялись на бледной груди. У Анжелики засосало под ложечкой, она споткнулась о желтого плюшевого мишку и, едва не упав, опустилась на кровать рядом с Максом.

— Чего грустишь? — преувеличенно весело спросила она.

Макс пожал плечами, коротко улыбнулся, подвинул к ней запотевший бокальчик с золотистой жидкостью:

— Будешь?

Он все слышал. Анжелика, слегка смущенная, отхлебнула виски, перегнувшись через широко раздвинутые колени Макса, потянулась к тарелке с виноградом. Двусмысленная ситуация. С Максом все было давно решено, все разложено по полочкам. Когда-то рвалось, нервы натянутые трещали по швам, молнии и фейерверки всплескивали… Но у Анжелики уже был Саша, а у Макса была пусть нелюбимая, но жена, дети были… И постепенно все улеглось, все стало спокойно и нежно, все свелось к красивому и страстному сексу раз в две-три недели. Все свелось к сексуальному ритуалу, и это устраивало их обоих, и это была почти любовь… Любовь, уложенная в рамки реальной жизни. Макс, нежный и красивый, с прозрачной белой кожей, с угольно-черными волосами и удлиненными, раскосо-восточными глазами, совершенно сложенный, мягкий, гибкий Макс давно был частью ее жизни. Когда Анжелика рассталась с Сашей… да, первой мыслью ее было броситься к Максу на шею, сказать: «Давай будем жить вместе», но это было бы так непорядочно с ее стороны, глупо и нелепо… «На тебе, Боже, что нам негоже», — говаривала в таких случаях давно умершая Анжеликина бабушка. Все страсти улеглись и успокоились так давно, и страшно было что-то менять… Пока старший Максов ребенок у бабки с дедом, пока жена с младшим лежит в больнице… вот она здесь, на квартире у Макса. Она даже знала, что не станет забирать тюбик ярко-красной помады, случайно выскользнувший из нетрезвых рук и закатившийся под кровать… Потом, когда-нибудь, Максова жена найдет этот тюбик, она ведь не красится так ярко, и Макс даже не обидится на Анжелику…В последнее время Анжелика все сравнивала Рому и Макса. Макс, несомненно, красивее; несомненно, роднее; но в душе она уже отдавала предпочтение Роме… Ведь это было так необычно и наверняка так ненадолго… А Макс — это как часть тебя, это навсегда… Это крепче, чем все мужья и любовники…Она осторожно дотронулась до его бедра, затянутого в черную кожу. Макс вздрогнул.

— Что с тобой?

— Ничего, — Макс вздохнул, преувеличенно внимательно рассматривая тонкое колечко на левом мизинце.

— Будем пить?

И осторожно, легко, одним касанием поцеловал ее в губы.

Наутро, в машине с Ромой, Анжелика все вспоминала Макса, его мягкие нежные руки с длинными пальцами, его божественно-точеный профиль, тонко вырезанные ноздри, грустную усмешку… и невольно опять, опять сравнивала Рому с Максом. Здесь — приплюснутый грубый боксерский нос, мясистые яркие губы; там — нежный бледный рот, болезненно изогнутый, изломанный в странной улыбке. Здесь — мощные бицепсы, распирающие узкие плечи пиджака, сильные руки, курчавистая шерстка на широких запястьях; там — длинный узкий торс, заметно расширяющийся лишь к плечам, все ребра можно прощупать, и эта его мания сидеть, широко разведя колени, опершись локтем на правое колено, а в левой руке с надменным и прямым запястьем — тонкая сигарета… «Какая разница, — сказала Анжелика самой себе. — Макс там, а ты здесь. С Ромой». Они были изолированы от всего мира вдвоем в «Опеле», в этой маленькой комнате на колесах, и неслись упрямо вперед по шоссе, мимо желтеющего, зеленеющего, краснеющего пестро-ситцевого леса, мимо выцветшего льна полей и стальной шелковистости небольших водоемов, попадавшихся на их пути. Они были вдвоем сейчас. И в маленьком ресторанчике, увенчавшем карабкающуюся вверх, узкую, вы-стланную серым булыжником улочку, Анжелика наконец успокоилась. Здесь Заграница мешалась с Провинцией. Чужие, холодные, по-скандинавски каменно-скалистые улицы — и накрахмаленные белые скатерти с венчиками, тарелки с надписью «Общепит» и вафельные салфетки в стаканчиках. Тяжелые дубовые стулья, блестящие, начищенные ножи и вилки — и солянка с оливками и сосисками, которую подали на первое. Официантка привычным взглядом угадала в них столичных жителей: «Как там, в Питере?», почти без удивления оглядела расклешенные Анжеликины джинсы и мужскую темно-зеленую толстовку — наряд подчеркнуто непраздничный рядом с парадным костюмом Ромы.

«И пусть, и здорово», — вредно подумала Анжелика, отставляя далеко вбок ногу в тяжелейшем черном ботинке на восемнадцатисантиметровой рифленой подошве. Официантка, украшая тарелками стол, удивленно и грустно посмотрела на Анжеликин ботинок — и отвела взгляд.

Золото листьев под ногами, тихие шорохи, состояние покоя, незаметно перетекшее вместе с Анжеликой в машину. Расслабилась, расползаясь по сиденью, никакие ремни не давили. В отличие от Саши, Рома не настаивал, чтобы она пристегивалась. Ничего не значащие разговоры, расплывчатые, пустые фразы… Но не прошло и пятнадцати минут, как Рома вновь заговорил о своей семье.

— Знаешь, несколько дней назад я совсем было собрался уйти из дома. Собрал вещи. Уже даже знал, куда пойду ночевать и где буду жить, пока не сниму квартиру. И не смог уйти. Жена встала в дверях, глаза испуганные. Огромные. «Я тебя никуда не пущу» и все тут. Я совсем собрался уходить. Не то чтобы мы поссорились или еще что-то. Просто понял, что не могу больше. Проводил тебя, приехал домой и понял, что больше не могу. А она встала в дверях и все тут: «Куда ты собрался? Куда ты уходишь?» Понимаешь, прожить восемь лет с одним человеком… Невозможно вот так сразу уйти.

— Ты все равно уйдешь от нее, — сказала Анжелика. — Не сейчас, конечно.