— Ну, ты… кулак. Проваливай с моей земли! Сам-то почему до сих пор не пашешь? Я тебе больше не подневольный.

Глаза у Вилде налились кровью, но он сдержался и, ничего не сказав, пошел прочь. «Я тебе это припомню… Ты у меня завизжишь…»

В сердцах он отшвырнул ногой попавшийся на дороге камень. Старый пес, который приплелся за хозяином на поле, жалобно взвизгнул и отпрыгнул в сторону, решив, что камень предназначается ему.

А Бумбиер пошел к трактористу переговорить о вспашке своего поля.

— Помойная бочка, — сердился Ян Пургайлис, глядя вслед Вилде. — Что ему здесь надо?

Марта дотронулась до руки мужа, стараясь его успокоить.

— Ты не гляди на него, на это чучело. Лучше подумай, что тут будет, когда взойдут яровые.

Пургайлис посмотрел на нее и засмеялся.

— Правду говоришь, Марта. Не стоит кровь себе портить. Нам ведь есть на что порадоваться. Эх, жизнь, жизнь! Теперь ты только для нас и начнешься. Тридцать лет тебя ждал, вот ты и пришла.

— Половину-то сбрось, — засмеялась Марта. — Не до рождения же ты ждал ее.

— Ладно, половину сброшу, — согласился Ян. — Хотя что ты думаешь, — разве батрацкий год можно равнять с хозяйским? Встаешь до зари… Солнце зашло, а ты все на работе. Так ведь было?

— А сейчас разве собираешься меньше работать? Знаю я тебя: так ты и успокоился на этом! — покачала головой Марта.

— А что поделаешь, когда у меня такая жадная жена?

— С каких это пор? Как это у тебя язык поворачивается жену позорить?

Они смеялись и шутили от избытка счастья. Весеннее солнце слепило глаза.

Апрель месяц на заводе, где директорствовал Петер Спаре, закончился праздником. Всю зиму продолжалось строительство и оборудование нового строгального цеха, и сейчас он был готов — первые доски проходили через станки. Рабочий коллектив обязался сдать новый цех в эксплуатацию к Первому мая, но обязательство было выполнено до срока.

Старик Мауринь, назначенный начальником нового цеха, круглые сутки проводил на работе, совсем позабыв про дом. Он, как детей, гладил своими жесткими руками новые станки, смахивал с них каждую пылинку, и его сердитое лицо светилось ласковой, отцовской улыбкой.

— Милые вы мои, — говорил он. — Ну, и поработаем мы теперь. Покажем, что мы умеем. Досочки будут выходить целыми стандартами, гладкие, без сучка и задоринки, а потом пароходы повезут их в разные стороны. Кто такую дощечку получит, будет только похваливать. «Гляди, скажет, как ладно сработано. Дай им бог здоровья». А мы за это здоровье опрокинем сегодня по изрядной чарке, — Петер Спаре не поскупится.

Петер Спаре действительно не поскупился. Товарищеский ужин в заводском клубе прошел весело, с подъемом. Старик Мауринь сидел рядом с директором, и когда ему предоставили слово, аплодисментам не было конца.

— Зря вы мне хлопаете, дорогие товарищи, — начал он. — Сами знаете, как я говорю. Еще между старичками туда-сюда, а когда вот на таком торжестве — дух замирает, легче, кажется, целый день доски таскать на самые высокие штабеля. Так как же обстояло дело с этим строгальным цехом? Пока здесь распоряжались старые владельцы, дальше ученых разговоров дело не шло. И то им дорого и это не окупится, а для точки строгальных ножей придется, мол, специалиста-точильщика из Норвегии выписать, — где же простому латышу освоить такую тонкую работу. Норвежцу жалованья требуется побольше, чем главному инженеру, но о том, чтобы он свое искусство кому-нибудь показал, — и не думайте. Давно ли у нас советская власть, а поглядите, что сделано! Они мудрили годами, а мы вот взяли и построили в четыре месяца. Без всяких там норвежцев. И разве наши доски будут хуже? Да ничуть. Пусть их теперь смотрят, пусть лопаются от зависти. Нет на свете такого трудного дела, чтобы рабочий человек при советской власти не мог его одолеть. Почему так выходит? Да потому, дорогие товарищи, что эти заводы сейчас наши собственные, и если хотите знать, то этот директор тоже наш питомец. Как же тут не пойти делу? Вот за это все, за нашу новую жизнь я хочу сказать спасибо русским товарищам. Вы думаете, они не знают, как у нас дела идут, как мы работаем? А кто нам прислал эти новые станки? Давайте же будем работать так, чтобы им не пришлось за нас стыдиться. И чтобы это было в последний раз, чтобы больше никто не смел плевать в новом цехе на пол. Это все равно, что плюнуть на свою работу. Я таких выходок не потерплю… Ну, сегодня не будем уж говорить про это — я только, чтобы предупредить. За наши успехи, за удачу, дружки!

Все зааплодировали и выпили стаканы до дна, выпил и тот, к кому относилось сердитое замечание Мауриня.

Петер Спаре поехал домой, когда ужин кончился и все разошлись. Завтра воскресенье — можно будет вволю отоспаться за много дней.

Ему открыла Элла. Он хотел обнять ее и поцеловать, но она уклонилась от ласки.

— Погоди, Петер, у нас гости.

— Разве? — Петер отстранился и взглянул на вешалку. Он узнал пальто тещи. — Не сердись, что я так поздно. Знаешь, какой горячий день. Мне жалко, что ты не могла прийти.

Элла ждала через несколько месяцев ребенка.

Теща довольно ласково встретила Петера. Пусть и коммунист и многое понимает на свой лад, но человек он все же приятный, славный. Никто не скажет, что Элле достался плохой муж. Однако приветливость мамаши Лиепинь имела и другую подоплеку. Об этом Петер узнал за ужином.

Вначале она плакалась на тяжелые времена:

— Мы с отцом ума не приложим, как в этом году быть с землей. Беднота и батраки теперь получили землю и работают на себя. Старый Лиепниек на прошлой неделе пошел было к Закису, хотел его нанять… и чего только он не сулил, а Закис знай смеется: пускай, мол, поищет, может и найдется такой дурак. У нас тоже с Юрьева дня ушла батрачка, которая из Латгалии. В городе, говорит, жизнь легче. А как мне одной справиться с коровами? Отец еле разыскал одного старичка, ну, тот за плугом еще пройдется, а коров доить его не заставишь. Что же будет дальше? Не может разве правительство объявить такой закон, чтобы горожане помогали нам обрабатывать землю? Мы ведь не просим даром. Сколько будет нужно, столько и заплатим… деньгами или продуктами. У Лиепниека один сын бросил работу в городе и приехал к отцу. Такое хорошее было место, по письменной части, а теперь приходится пахать и боронить.

— Видите, что получается? — сказал Петер. — Пока Закис батрачил у Лиепниека, сын его в городе мог руки холить, маникюр делать. За эти годы он хорошо отдохнул, теперь сможет заменить двух Закисов.

— Ну, какой он пахарь, — вздохнула мамаша Лиепинь. — Кто уж привык к перу, тому плуг не по силам.

— Ничего, привыкнет. Всякой работе можно научиться, было бы желание.

— Я не говорю, что нельзя, но им без этого можно обойтись, — не сдавалась теща.

— Мало ли чернорабочих на свете, — вступилась за нее Элла. — Тогда и не стоило учить детей.

— Закису тоже хочется учить своих детей, — ответил Петер. — И прав у него на это больше, он их учит на средства, заработанные собственными руками. О Лиепниеках этого не скажешь. Кто же, как не Закис, помог ему обучить сыновей и дочерей?

Теща вздохнула.

— Зачем нам до всего докапываться? Этак выйдет, что мы все нечестные. Ну, а что с землей-то делать? Не оставлять же незасеянной…

— Это верно, — согласился Петер. — Нельзя оставлять.

— Не знаю, право, как ты на это посмотришь, а я кое-что надумала… Ты на заводе директор. У тебя сотни рабочих. Если бы ты человек пять-шесть прислал недели на две? Мы заплатили бы, сколько полагается. Завод от этого не развалится… Элла говорила, вы там какой-то ремонт будете делать. За это время и мы бы все вспахали и засеяли.

— Можно ведь, Петер? — спросила Элла. — Никто и не заметит, что на заводе не хватает нескольких человек. Можно сделать так, что они уйдут в отпуск. Рабочему ведь выгодно будет, он что-нибудь заработает.

Петер чувствовал на себе взгляды женщин, устремленные на него с мольбой и надеждой. Он покачал головой:.