Что же в действительности изменилось? Кафе называлось клубом, а владелец его служил в союзе художников. Заведующей клубом числилась Паулина Зандарт, муж по собственной охоте помогал ей, когда позволяли дела. А дел у него было не меньше, чем прежде. Черная биржа, ипподром, гостеприимные апартаменты Оттилии Скулте отнимали уйму времени, а Зандарт не привык пренебрегать своими обязанностями.

Теперь ему принадлежали только три лошади. Остальных он заблаговременно передал в собственность тренеру Эриксону и наездникам. Это совсем не значило, что он не мог больше вмешиваться в дела конюшни, не мог ворчать, если что-нибудь было ему не по вкусу. Вероятно, по привычке наездники слушались его по-прежнему, а по воскресеньям, после состязаний, они приходили к бывшему хозяину и рассчитывались с ним за полученные призы. Разница состояла в том, что прибыль наездников теперь возросла, так как Зандарт великодушно уменьшил свою часть.

Усадьбу с конным заводом Гуго переписал на брата, который хозяйничал там уже седьмой год, но право распоряжаться всеми делами опять осталось за Зандартом. Сила привычки такова, что ее нельзя стряхнуть одним нотариальным актом; кроме того, Гуго Зандарт вовсе не стремился сбросить со своих плеч бремя прежних забот. Он походил на того рыбопромышленника, который, не желая отдаляться от родной стихии, сидел в одном из павильонов центрального рынка, получал твердый оклад и сам отвешивал покупателям окуней, сырть и другую рыбу.

Квартира Оттилии Скулте была тем раем, где уставший Гуго отдыхал от забот и волнений. Если Зандарту удавалось получить новые сведения, Эдит Ланка доставляла ему очередные радости. Когда агентурных сведений не поступало, он удовлетворялся каким-нибудь заурядным созданием. Привлекательность этих похождений теперь возросла еще больше, так как их надо было скрывать не только от законной жены, но и от всех людей, — советская власть объявила жестокую войну всем этим тайным притонам, и некоторые сводницы уже сидели за решеткой. Одним словом, перемены в жизни страны основательно задели Зандарта, и сердце его было преисполнено злобой и ненавистью. Поэтому ему было особенно приятно, когда в кафе заходил кто-нибудь из знакомых, ущемленных не меньше его.

— Господин Мелнудрис, что же это вы больше ничего не пишете? Честное слово, давно не читал ни одной вашей строки.

Бывший придворный писатель Ульманиса, ежегодный лауреат Культурного фонда, оглядел зал, устало улыбнулся и вздохнул:

— Что я теперь? Теперь требуется иная мудрость. Ни один редактор не желает печатать мои вещи.

— Ай-ай-ай, — вздохнул Зандарт. — Но вы ведь что-нибудь пишете? Что не годится сегодня, пригодится в будущем.

— Вы правы. Для меня не писать — значит не жить.

— Точь-в-точь как я. Если бы мне пришлось отказаться от любимого дела, от кафе и ипподрома, я был бы конченный человек. Рыба нуждается в воде, господин Мелнудрис[50].

— А волку нужен лес, — многозначительно добавил Мелнудрис.

Захлебываясь, хихикая, они шепотком передавали друг другу клеветнические сплетни о новой власти, о коммунистах. Они наслаждались мечтами о мести, о политическом реванше, — иначе они не могли представить свое дальнейшее существование. Конечно, такому господину, как Мелнудрис, было гораздо труднее свыкнуться с мыслью, что он бездарность, литературный халтурщик, чем жить мечтой о возврате прежних времен.

— Конечно, я пишу, — сказал он, откидывая назад длинные седеющие волосы, придававшие ему артистический вид. — И, насколько мне известно, из наших никто не прохлаждается. Алкснис скоро кончит новую книгу, но издателям он ее предлагать не собирается. Поэтам легче. Стихотворение можно перепечатать на машинке и пустить по рукам. А что делать со своей рукописью романисту?

— А нельзя ли… издать за границей? — намекнул Зандарт.

— Кто ее там будет читать? Сначала надо перевести, а много ли у нас переводчиков?

— Я думаю, в Германии с удовольствием издадут несколько полезных книг. Особенно если написать про большевиков и красных комиссаров.

— Без поддержки ничего не добьешься, — недоверчиво покачал головой Мелнудрис.

— Я разузнаю, если вы ничего не имеете против. Ведь это же грех — зарывать такой талант в землю. Можно напечатать под чужим именем. Никто не узнает.

— А стиль? Автора узнают по стилю с первой же страницы… — Мелнудрис был непоколебимо уверен, что обладает каким-то стилем.

— Стиль можно немного того… изменить.

— Гм… да… Это, пожалуй, можно.

Вдруг Зандарт встал и еще издали поклонился Прамниеку, который входил в зал.

— Подумайте о том, что я сказал, господин Мелнудрис. Я разузнаю, — возможно, что и выйдет.

Радушно улыбаясь, Зандарт пошел навстречу Прамниеку.

— Здравствуй, Эдгар. Почему ты никогда не приведешь с собою Ольгу? У меня для вас всегда наготове лучший уголок у окна.

— Очень мило с твоей стороны. А ты все не худеешь? Вот увидишь, когда-нибудь умрешь от разрыва сердца, и мне придется провожать тебя на кладбище.

— А почему ты не поправляешься, Эдгар? Твои картины теперь в моде… Говорят, ты хорошо научился работать красной краской? Новый стиль — так, что ли?

— Перестань повторять, как попугай, чужие слова. Дай лучше чашку горячего кофе, согреться с мороза.

— Да, на дворе мороз изрядный. Если не отпустит, в следующее воскресенье на ипподроме опять посыплются рекорды. Я думаю записать Регента на новогодние соревнования. Как по-твоему, стоит?

— Стоит, стоит, Гуго. Только скажи, какое ты велишь ему занять место, чтобы знать, на какую лошадь ставить.

— Это я тебе перед стартом скажу.

Индулис Атауга взволнованно шагал из угла в угол, заложив руки за спину, и говорил. При этом он смотрел на пол и только иногда нервно и быстро поворачивал голову вбок, не глядя на собеседника. Он был похож на актера, разучивающего роль.

Старый Атауга с пасмурным лицом сидел в кресле. Казалось, он думает о чем-то своем, не слушая сына, давая ему возможность наговориться. Такая у него была манера. Но Индулис отлично изучил своего отца. Первые полчаса тот зевал и рассеянно смотрел по сторонам, обращая внимание на что угодно, только не на сына. Потом он начал барабанить по столу короткими толстыми пальцами, привыкшими считать деньги, и Индулис понял, что старика проняло и теперь он обдумывает услышанное, а может быть, и свой собственный ответ. Теперь надо действовать, не давать ему соскользнуть обратно, в состояние безразличия. Как только он произнесет первое слово, хотя бы это был односложный звук, похожий на мычание животного, тогда все будет в порядке, тогда можно спорить, убеждать, объяснять, доказывать. Тяжелее всего бороться с молчанием, когда не знаешь мыслей другого человека. Может быть, он давно уже убежден, согласен с тобой, и ты ломишься в открытую дверь, а может быть, он готов отвергнуть все твои предложения и только зря дразнит, наслаждается гласом вопиющего в пустыне.

А дело слишком серьезно. Нельзя выпускать старика, не добившись от него ответа.

— Пойми, отец, что меня заставляют говорить с тобой исключительно родственные чувства. Как я могу допустить, чтобы на политическую арену выступил чужой человек, первый встречный? Не думай, что у нас не хватает людей. Нам достаточно кликнуть, и сразу отзовется сотня желающих. Я не хочу, чтобы благодарность досталась первым попавшимся людям. Впоследствии придется делить с ними завоеванное. Я хочу, чтобы мой родной отец стал министром в правительстве, которое мы сформируем после изгнания большевиков. Ты меня понял?

— Хм… — единственный звук слетел с губ старого Атауга, и даже не с губ, а через нос, так как рта он по-прежнему не раскрывал. Но это «хм» означало, что старик все понял и ждет, что будет сказано дальше.

Индулис продолжал:

— Именно министром. И в этом нет ничего невероятного. Чем ты хуже других? Разве у тебя нет практического опыта, нет здравого смысла, политической интуиции? Я готов заявить кому угодно, что всего этого у тебя в избытке и тебе предстоит сделаться одной из самых импозантных фигур в кабинете. Только не позволяй другим вытащить у тебя из-под носа этот кусок. Выпрямись во весь рост, покажи в решающий момент свои убеждения. Потом ты можешь сколько угодно божиться и доказывать свою преданность, — никто тебе не поверит. А сейчас ты достигнешь всего ценой одного благородного жеста.