— Тогда ведь такие времена были, — объясняла мамаша Лиепинь. — Тогда иначе и нельзя было.

Петер понимал, что говорить с этими людьми бесполезно. Многие годы уйдут на переделку их сознания. Замкнулись они в своей старой толстой скорлупе и на все смотрят глазами прошлого. Очутившись в кругу семьи, Элла тоже почувствовала себя хозяйской дочкой. По правде говоря, она и в городе жила настроениями отцовской усадьбы, и эти настроения мешали ей понять ту правду, за которую боролся ее муж, которой он отдал себя целиком.

Так прошел вечер, так прошло и следующее утро. После завтрака мамаша Лиепинь с Эллой сели в рессорную тележку и поехали в церковь.

— Не подумай, Петер, что я туда за чем-нибудь… — оправдывалась Элла. — Мне только хочется повидаться с подругами.

Когда женщины уехали, Петер оделся и пошел побродить. «Куда, к каким людям ты попал? — спрашивал он себя. — И они еще считают себя правыми? Ох…» Он жадно вдыхал свежий воздух. За стенами душных комнат, за стенами усадьбы Лиепиней, где из всех углов вставали тени прошлого, он почувствовал себя лучше. Подавленное настроение постепенно рассеивалось.

Хибарка была сколочена из горбылей, бракованных полусгнивших досок, расколотых жердей — и больше походила на дровяной сарай. Односкатная пологая крыша, жестяная труба, два крохотных оконца, низкая дверь, в которую можно было войти только нагнувшись. С одной стороны к хибарке примыкала небольшая пристройка из материалов попроще. Там находилось главное богатство Индрика Закиса: лошадь, корова и подросший поросенок.

За постройкой сразу начинался кустарник. Небольшой ручеек журчал в ольшанике, неся к реке свои прозрачные воды. Русло ручейка в одном месте образовало колдобину, где новохозяева черпали питьевую воду, — колодец еще не был вырыт. На одинокой березе, украшавшей это бедное поселение, была прилажена новая скворешня, но обитатели ее уже улетели и только вороны и воробьи оглашали воздух карканьем и чириканьем.

— Заходи, — предложил Закис Петеру Спаре после недолгого разговора во дворе. — Здесь еще простудишься. Придется мне отвечать за твое здоровье.

Закис был стройный, сухощавый человек средних лет. По случаю воскресенья подбородок его был гладко выбрит; густые каштановые усы не отличались цветом от огрубевшего под ветром и солнцем лица. Какие у него были руки — большие, огрубевшие, с сильными узловатыми пальцами, привыкшие управлять всякими орудиями, начиная от рукоятки плуга и кончая багром плотовщика и киркой камнелома. Когда-то Петер Спаре целое лето проработал с ним на сплаве, там они и познакомились.

— Все сам построил? — спросил он новохозяина.

— А то кто же, — ответил Закис. Белые крепкие зубы его блеснули под усами. — Куда ни глянь — все сделано своими руками, но мне ведь помогает мое войско — слышишь, возятся! Только самого главного помощника нет, пошел учиться на лейтенанта в пехотное училище. Я так считаю: если уж мальчишке хочется стать военным, чего же держать его — пусть учится.

Жена Закиса, на лице которой тяжелая работа давно вытравила румянец, неприязненно взглянула на мужа, когда тот ввел в маленькую кухоньку гостя. Таков уж женский нрав, — не радуют гости, если они приходят не вовремя, когда в доме еще не прибрано. Зато у детей появление Петера вызвало живейшую радость. Младший еще не вполне доверял своим ножонкам и держался за материн подол. Все они с напряженным вниманием уставились на незнакомца и серьезно, будто выполняя трудную работу, поздоровались с ним за руку. Младший после этого проковылял до ближайшего угла и залился смехом.

— Сколько же у тебя их? — спросил Петер, с улыбкой оглядывая детей.

— Тут четверо, а двое уже выпорхнули из гнезда, — ответил Закис. — Один в военном училище, а старшая работает в Риге и будущей зимой кончает вечернюю среднюю школу. Как видишь, господь бог не поскупился на новые побеги для древа нашего рода. Что ты все вздыхаешь, мать? — обернулся он к жене. — Это Петер Спаре, мой старый товарищ, из породы сплавщиков. Как же, вместе лес сплавляли, а потом Ульманис посадил его в тюрьму за то, что он господам неприятности причинял.

После такого представления лицо Закиене прояснилось, и она перестала стесняться неприглядности своего жилья.

В комнате было столько всякого скарба, что для людей уже не оставалось места. Старая деревянная кровать занимала угол за платяным шкафом, на котором дозревали громадные тыквы. Две детские кровати стояли у наружной стены, у окна — маленький столик с письменными принадлежностями и книгами. Посередине комнаты — круглый стол, дальше старый сундук — свидетель юных дней Закиене. Насколько можно было при такой тесноте соблюсти чистоту и порядок, настолько они и соблюдались. Пахло землей и плесенью.

— Долго ты еще будешь жить в этой хибарке? — спросил Петер Закиса.

— Пока не отстрою дома на горе. Лес мне уже отпустили, будущей зимой надо срубить и вывезти. Так годика за два и кончу. А разве моя хибарка хуже батрацкого помещения у какого-нибудь кулака, где живут в куче по две-три семьи? Здесь я живу по крайней мере как хочу, и никто меня не тревожит.

— Это верно, Закис, — согласился Петер. — Лучше жить в такой хибарке, чем в батрацкой у кулака. Но долго с постройкой дома ты не тяни. Детишки растут быстро, каждому нужно свое местечко.

— Ну, теперь горевать нечего, — все лето буду работать на себя. Землю мне нарезали неплохую. Если приложить немного труда, не только сами сыты будем, можно будет кое-что и на рынок свезти.

— Скажи, за что это тебя так ненавидят соседи? — с улыбкой обратился к нему Петер. — Наверно, насолил им?

— Что тут поделаешь, когда они такие важные, хозяин на хозяине, ни одного бедняка. Неприятно ведь, когда голодранец затесывается в такую компанию? Спеться-то и не удается. Но еще хуже, если голодранец не желает пресмыкаться перед ними, не ползает на брюхе. Тот самый Лиепниек, от чьей земли мне нарезали… разве я не знаю, откуда взялась эта земля? У самого двое сыновей и дочь, но никто никогда не видел, чтобы они когда-нибудь брались за плуг или за косу. Круглый год живут в Риге, служат в учреждениях, как полагается хозяйским детям. А в Лиепниках батрачат латгальцы и поляки. В сенокос и во время уборки приглашают еще нашего брата, хибарочников. Те и скосят, и уберут, и обмолотят. Как ты думаешь, приятно Лиепниеку, что какой-то Закис живет у него под носом и не бежит к нему по первому свисту, а готов лучше в лес идти деревья валить или бревна сплавлять, чем гнуть спину на его полях? Вот это их и берет за живое.

— Мне тоже так кажется, — улыбнулся Петер.

— Иной раз Лиепниек предлежит моим мальчишкам наняться к нему в пастухи или в полубатраки, а я говорю: пускай немного подождет, потому что нам выгоднее поехать втроем на лесоразработки или заниматься дома кустарным ремеслом — плести корзины, делать бураки или собирать ягоды. От таких слов у хозяина, бывало, глаза становятся, как у злой лошади. Как только нас не обзывали — и лодырями и бродягами, и все же мои дети у него в пастухах не ходили, а за лето зарабатывали больше, чем его пастухи. А уж глумились-то, когда я своих старших послал в Ригу учиться. Подумайте только — хибарочник Закис учит своих детей! У самого целых штанов нет, а он детей в школу посылает! Тут уж от злости и зависти кулацкое сердце чуть не лопнуло.

— Ясно, с чего у них желчь разливается, — рассмеялся Петер, с удовольствием слушавший этого простого, прямодушного человека. — Ты у них как бельмо на глазу.

— Да так уж получается. Но им все же удалось позлорадствовать на мой счет. В тридцать седьмом году, в канун Первого мая, мой Аугуст, вот который сейчас в военном училище, вывесил с одним парнишкой на верхушке сосны у самого шоссе красный флаг. Полицейский надзиратель их подкараулил и арестовал. Зверски избил и все допрашивал, от кого получили флаг, а те ни слова. Да, тогда, верно, богатеи вволю посмеялись и порадовались, что наконец-то Закису попало. Ну и что же? А флаг этот я сам из Риги привез и совсем не жалею, что так сделал. Жалко только Аугуста — пришлось ему вытерпеть зверскую порку.